Пушкин и тайны русской культуры

Тайны Достоевского

Роль Достоевского в развитии русской литературы определяется тем, что он самый идеологический классик. Он живет внутри идеологических течений времени и выверяет их им самим разработанным масштабом. В основе его – все тот же идеал всеобщей правды, но, разумеется, со своими особыми предложениями к его осуществлению. Монография Г. М. Фридлендера в свое время показала, как этот идеал вступает в ожесточенное противоречие с конкретным течением мировой истории, переживавшей стадию буржуазного развития; но – не сгибается, а, напротив, развертывает все новые аргументы и возможности.

Отличие Достоевского от других русских классиков, развивающих идеал, его главное достижение и нововведение – в способе борьбы. Если попытаться передать одним словом избранный им метод в столкновении с сопротивляющимися или враждебными (по его мнению) идеалу силами, можно назвать это так: включение. Гоголь пытается видящееся ему зло связать, заклясть и покорить; Толстой – раздвинуть изнутри добром и отбросить; Достоевский – принять в себя и растворить. Эту способность, как бы через голову других, он наследует прямо от Пушкина. Однако у Пушкина противостоящие начала, хотя и четко различаются, выступают в неразорванном и действительно неизвестно чем просветленном исходном целом (тайна его остается неразгаданной). Достоевский имеет уже дело с так далеко разошедшимися силами, что признать между ними нечто общее невозможно. Тем не менее, обнаружив противника и двигаясь ему навстречу с явным намерением столкновений, он вдруг вступает с ним в активное «братанье».

Фёдор Достоевский

В спор современных ему направлений и групп это вносит путаницу и сочувствия не вызывает. Однако Достоевский преследует во всем этом свои далекие цели. Его интересует момент истины в каждой большой идее (или лице). Нащупав эту точку, откуда они, по его мнению, отклонились, ушли в заблуждение, но еще признают ее своей, он со всей силой устремляется туда, не обращая внимания на возражения иных уровней или враждебность. Характерна запись для себя, передающая его отношение: «Вы хоть шут и невежда, но вы честны и в основании верны». Слово «основание» – ключевое. Необходимо добраться до точки схождения и оттуда выйти к общей дороге.

Но, поскольку точка эта расположена часто слишком глубоко или потеряно вообще представление, что она может существовать, его встречает поначалу круговое непонимание. Неожиданное движение навстречу «тьме» принимается критикой, привыкшей к ясно распределенной борьбе, за предательство или служение болезни. «Что-то чудовищное», «жестокий талант», «с любовью обрисованное безобразие» и т. д. С другой стороны, «тьма» начинает думать, что ее оценили и явился, наконец, смелый истолкователь ее намерений. Заслышав эту возможность, к нему начинает стекаться издалека действительно мировое безобразие, надеясь получить здесь центр и оправдание. За сгущением всего этого вокруг Достоевского и в составе его образов трудно бывает его направление разглядеть; его подлинная идея для окружающих сильно затемнена.

Самого писателя, однако, это не смущает. Скорее его можно заподозрить во мнении, что так оно и нужно, что это единственная возможность продвинуть в его условиях высокий идеал. «Но не ожидайте, – о, не ожидайте, – пишет он И. Аксакову, – чтобы вас поняли. Нынче именно такое время и настроение в умах, что любят сложное, извилистое, проселочное и себе в каждом пункте противоречащее… мертвец проповедует жизнь, и, поверьте, что мертвеца-то и послушают, а вас нет». Уверенный, видимо, что этим чрезвычайно опасным и перспективным «живым трупам» жизнь нужнее, чем обыкновенным людям, у которых она «и так есть», он вступает в общение со всеми стадиями и формами омертвения, стараясь рассосать их, растворить, повернуть снова к жизни.

Нужно признать, что эта позиция в мире является уникальной. В такой последовательности и упорстве проведения она не встречается не только в русской классике, но и в мировой литературе вообще. Говоря о ней, мы имеем, конечно, в виду идеальный образ Достоевского, а не его реальные срывы. Этот образ был в нем безусловно сильнее его страстных ошибочных увлечений, неудач, художественного несовершенства, так как постоянно опирался на нереализованный народный идеал. Сам он так и призывал относиться к народу: «Мерило народа не то, каков он есть, а то, что считает прекрасным и истинным». Задача была в том, каким путем это «прекрасное» осуществить. Достоевский избирает путь непредвиденный и странный: объединение с инакомыслящим; через спрятанную в нем часть истины – к целому.

На симпозиуме Общества Достоевского в Бергамо в августе 1980 года был обозначен доклад «Достоевский – новый Сократ». Автору не довелось его слышать, но, если судить по теме, обоснованно поставленной, аналогия эта не может быть полной. На близость Достоевского «сократическому диалогу» указал уже М. М. Бахтин. Однако и он, называя источник и, естественно, выделяя черты общности, оставил (здесь) в стороне особенность Достоевского, – отметив лишь, что в «сократическом диалоге» еще не было отделено понятие от образа. Между тем, сама позиция Достоевского в споре была принципиально иной. Сократ прославился, насколько это видно из Ксенофонта или Платона, путем вскрытия ошибок и нелепостей в первоначальной мысли собеседника – и приведения его к своей, пока тот, изумленный, не воскликнет: «Клянусь Зевсом, Сократ, ты прав!». Метод Достоевского едва ли не противоположен. Он исходит из того, насколько его собеседник был прав, причем не какой-нибудь плоской правдой, а новой и важной для Достоевского самого, и оттуда старается двинуться дальше вместе, сообща, предостерегая от нелепостей. К этому движению приглашаются все, независимо от уровня, разработанности языка или степени заблуждения. Наверное, это один из самых демократичных в мировой литературе способов общения.

Как социальная программа, этот способ выглядит безнадежной утопией. Но в раскрытии далеких целей развития, в соотношении конкретных возможностей истории с фундаментальными ценностями жизни и в создании совершенно новой атмосферы общения, где должен был прокладывать свою трудную дорогу действительно общий идеал – атмосферы, которая обеспечивается прежде всего его собственной новой художественной «диалектикой идей», Достоевский добивается ни с кем не сравнимых успехов.

Он вбирает при этом, как писатель наиболее общительный и внимательный к другим, опыт русской литературы в целом, ее главные ценности, и представительствует даже от лица тех, с которыми состоит в непримиримом (по видимости) конфликте. Теперь мы видим, что это стремление к общности сказывалось в нем даже в моменты острой полемики, разводившей писателей по разным лагерям. Достоевский то и дело становился в результате своим среди чужих и чужим среди своих.

Вспомним только отношения Достоевского с ближайшим, кажется, сподвижником Н. Н. Страховым. То он начинает ему доказывать, что нигилистический свист полезен, и, отодвигая потрясенного в сторону, сам берется «свистать»; то уверяет, что «Добролюбов правее Григорьева в своем взгляде на Островского» то есть более прав, и т. п. Среди его единомышленников это значило почти что попирать все самое священное, и мы знаем, что для него лично это ничем хорошим кончиться не могло. Как будто принимая у Достоевского эту черту и в своих первоначальных воспоминаниях даже называя ее «широкостью… сочувствий, умением понимать различные и противоположные взгляды», – но и оговариваясь, что «он слишком для меня близок и непонятен», – Страхов, как известно, в конце концов все-таки не выдержал: разъяснил для себя эту непонятность изначальной порочностью Достоевского, стал убеждать Толстого, какой это был низкий человек, и выпустил слух о совершенном им преступлении, на целый век дав пищу любителям сочетать «гений и злодейство».

Или обратный пример – отношения с очевидным противником, тем же Добролюбовым. При явном противостоянии, какое движение Достоевского ему навстречу! Вся сила статьи «Г. – бов и вопрос об искусстве» в том, что Достоевский неожиданно переходит на точку зрения оппонента, чуть не полностью ее принимает. Он соглашается, присоединяется, дает свои подтверждения и говорит: пойдем дальше, дальше!

Куда – другое дело. Зачислять Достоевского в революционные демократы у нас нет никаких оснований. Но его способность поднимать во взаимодействии с ними истину, раскрывать и расследовать ее в непредвиденном объеме в настоящее время не вызывает сомнений.

Одной из злосчастных потерь русской литературы следует считать пропажу статьи Достоевского о Белинском. Достоевский послал ее из заграницы в «Русский вестник» М. Н. Каткову, который ее, как и многое иное, не отвечавшее его охранительным взглядам, печатать не пожелал. Исследователи Достоевского еще не теряют надежды ее найти. Статья, как предполагается, вскрывала черты общности его с Белинским среди очевидно резких противостояний. Интересно, что та же тема не допускалась и в советской ортодоксии. Монография В. Кирпотина «Молодой Достоевский» (1947), попытавшаяся вскрыть подобные соотнесения, была резко осуждена, и автор ее удостоился карикатуры в журнале «Крокодил», где был изображен в виде парикмахера, стригущего Достоевского в позе известного перовского портрета: «Мы так Вас отделаем, Федор Михайлович, что родная мать не узнает».

Тем временем тема Достоевский и Белинский выдвигалась все настоятельней, просматривалась все глубже. Картина их спора, где эти столь, кажется, похожие, но разнозаряженные натуры, словно меняясь местами, развивали фундаментальные ценности жизни, позволила эти ценности намного глубже понять, а главное, снимая частности, видеть их перспективу на будущее.

Рассмотрение в такой перспективе проясняет теперь, что многие собственно художественные открытия Достоевского, приписываемые иногда исключительно ему, принадлежат магистральной традиции русской литературы в целом. Они возникали во взаимодействии этого самого «коллективного» из русских классиков («соборного» на языке славянофилов) с другими.

В частности, развитие художественных возможностей идей, усвоение их литературой, возвращение им «человеческой натуры», что безмерно обогатило их смысл и продвинуло художественный образ к неизвестным ранее рубежам, было совершено Достоевским совместно с Белинским, при его прямом соучастии и решающем вкладе Белинского в возникновение самого этого типа сознания.

Если младший брат писателя, Андрей, вспоминает, что «брат Федор… был во всех проявлениях своих – настоящий огонь, как выражались наши родители», что он «был слишком горяч, энергично отстаивал свои убеждения… отец неоднократно говаривал: «Эй, Федя, уймись, несдобровать тебе… быть тебе под красной шапкой»», то эта черта (нисколько не угасшая, а лишь усилившаяся у Достоевского впоследствии) была, несомненно, внесена в идейную атмосферу времени Белинским, прямо воспитана им.

Знаменитое описание Герценом Белинского в споре («Как я любил и как жалел я его в эти минуты!» есть, в сущности, описание Достоевского, каким его знали люди той поры: «…для пропаганды наиболее подходящей представлялась членам различных кружков страстная натура Достоевского, производившая на слушателей ошеломляющее действие». Серьезность в отношении к идеям, готовность, убедившись, идти с ними до конца, воспринятые от Белинского, развились в Достоевском в такой степени, что ими, кажется, лучше можно было бы объяснить его приступы, историю его болезни, которая столь привлекает «клинических» истолкователей его творчества и при которой он был, однако, поразительно духовно здоров. Взрывы и разряды нетерпеливых убеждений, не умещавшейся в нем энергии навсегда остались отличительной чертой его облика.