Горящие сосны

33.

Недолго хворал отец Василий, отошел с миром, наказав Мите-богомазу похоронить его на старом кладбище за церковкой. Удивительно: когда жив был батюшка, все, исходящее от него, дарующее и оскуделому сердцем душевное тепло, принималось людьми как должное, не требующее объяснения, казалось, ничему тут и ни в какую пору не поменяться, но вот поменялось, и теперь даже самый крепкий духом человек заметно сник, лишившись опоры, почувствовал себя сиротой. Мужики ходили от избы к избе, переговаривались негромко, точно бы боясь бесовского наваждения, чего доброго, услышат окаянные и накличут беду на поселье. И вовсе бы ослабнуть им в своей духовной укрепленности, если бы не сказал Митя-богомаз голосом просветленным и ясным:

— Услышано было мною в час отпевания упокоившегося, чистотой помыслов пленившего нас, что надобно ступить мне на церковную стезю и в меру отпущенного разумения вершить Господнюю волю. А еще сказано было, что истая благость, обильно дарованная отцу Василию, не отошла вместе с ним в иной мир, но живет в сердцах наших и не даст совлечь нас на путину греха.

И пошли тогда мужики и бабы, малые дети на кладбище и рвали траву, подравнивали кресты на могилах староверов, и сделалось окрест чисто и осиянно. Высоко поднялся пахнущий смолой Крест Православный на могиле отца Василия. И долго стоял возле нее творитель Креста Прокопий Старцев, и слезы текли у него из глаз, были эти слезы, хотя и солоноватые, облегчающие душевную боль, влекущие к чему-то в себе, неистраченному во времени, доброму и светлому. И сказал он чуть слышно:

— Ты и тут первый.

И — ушел.

Чуть свет Митя-богомаз был на ногах: в стольном сибирском граде его ждало посвещение в церковный сан. Его провожала Анюта, маленькая, светлоликая, с покорствием и смирением в очах; после рождения дочери в ней произошла перемена, и, коль скоро что-то и было в прежние леты, отчего она могла обидеться, то теперь всякую малость, способную растревожить на сердце, она старалась не замечать; стала ровна со всеми и спокойно принимала жизнь, ничему в ней не противилась и, когда нападала напасть, а она нынче зачастила на крестьянские подворья, терпеливо сносила и самое худшее, говоря негромко: «На все воля Божья!» И это, в прежние леты казавшееся слабым и беспомощным, теперь принималось ею с открытой душой.

Утро еще не взнялось, было розовато-тусклое, и тропа, на которую ступил Митя-богомаз, выйдя за околицу поселья, едва угадывалась, но уже вовсю щебетали в толстых сосновых ветвях лесные птахи, впрочем, еще не покидая насиженных мест. Дерева стояли плотно, одно к одному, тропа петляла меж них, местами обильно заросшая чепурой, и Митя вдруг да и утеривал ее из виду, но ненадолго, он знал здешние места не понаслышке, не однажды хаживал по ним, и потому не чувствовал робости, даже когда оказывался в опасной близости от круглого, черно взблескивающего болотца, а их тут великое множество, и не стоит проявлять спешки и пытаться перебрести какое-то из них: и сам не заметишь, как завязнут ноги в темной хляби, проваливаясь все глубже и глубже. Гиблыми зовутся эти места, пользуются дурной славой, сказывают, не однажды пропадали тут побродяжки, занесенные сюда шальным ветром; от них только и отпечатывались следы на мокрой земле… А еще сказывают, что души тех побродяжек летают над гнилыми болотцами и плачут, и стонут; посреди ночи, проходя здешней тропой, вдруг услышишь жалобный стон и невольно остановишься, сильно сожмется сердце и захочется проникнуть в тайное тайных природы и понять, отчего она милостива к одним, а к другим жестока. Иль мало выстрадал человек, чтобы обрести уважение от нее? Иль не достойны мы, многогрешные, такого уважения, зачастую обрубая корни, связующие нас с землей-матерью? Иль не воздастся нам за это суровой мерой, и отмеряны будут грехи наши, а добрые деяния окажутся столь ничтожны, что не увидеть их и божественному глазу?!.. Но как бы ни старался понять исходящее от земли, от ее сердечной сущности, не поймешь, если не подвинешь себя к пределу возможного в душе, к тому, что правит благо рождающим и сеющим, и не так, чтобы неосознанно и ничего не суляще, но искренне и горячо, с осознанием истинного своего назначения в мире.

Шел Митя-богомаз скользящей тропой, утро поспешало за ним, все более утрачивая непроглядную розовость, сизой тенью упадающую на землю и там застывающую надолго; очищалось небо, а вот уж и солнышко взблеснуло над белым снежным опушьем ближнего гольца, и было еще неокрепшее, словно бы даже обтянутое пеленой робости, но уже чувствовалось, что потеснить ее, ужать ли ему ничего не стоит, и так случится, когда солнечные лучи отогреются после ночного недвижения и обретут свычную с ними силу.

Митя миновал гиблые места и уже хотел подняться на горушку, заметно облысевшую после прошлогоднего лесного пожара: и по сию пору обоженные дерева не одолели смертной нави и были грустны и потеряны, хотя все еще цеплялись за упругую землю живыми корнями, — как вдруг увидел на самой хребтине суетящихся людей в зеленовато-серой одежде и не сразу догадался, кто они и что тут делают в такую пору?.. Они тоже увидели его и поспешили встречь, перепрыгивая через обугленные мертвые дерева и держа в руках автоматы. Митя-богомаз прислонился спиной к маленькому, одиноко взросшему посреди разнотравья, странно горбатящемуся, как если бы не могло набраться сил, чтобы выпрямиться и легко и весело, подобно своим сородичам, посмотреть на мир, тонкоствольному деревцу и стал ждать. А когда те подошли, сказал легко:

— Мир вам!..

Наверное, что-то не понравилось людям в камуфляжной форме, они грубо обыскали его, а не найдя ничего, разозлились, и кто-то, подойдя, ударил его в лицо, а когда Митя поднялся с земли, этот ли, быстрый на расправу, другой ли, но тоже с холодным блеском в глазах, спросил:

— Ты кто?

Митя, утирая рукавом короткого пиджака кровь с рассеченной губы, сказал с тихой торжественностю в голосе, как если бы только она могла определить меру его удивления и, чего греха таить, еще и досады, про которую он не хотел бы думать, полагая себя способным не поддаваться раздражению, даже если что-то и отвращало душу:

— Я настоятель Новосветлянской церкви отец Дмитрий.

Он сказал то, чего не должен был говорить до рукоположения, и не потому, что гордыня взыграла в нем или еще какое-то непотребное чувство, все это было глубоко чуждо ему, неколеблемо потянувшемуся к Господнему слову, он сказал так потому, что имел на это право, хотя бы и не подтвержденное церковным Уставом: умирая, отец Василий благословил его и просил нести пастве, как прежде нес он, слово Божье.

— Даже так?.. — сказали встреченные им на лесной тропе, усмехаясь, но теперь уже не зло, а словно бы со смущением. — И куда отправился в такую рань?

Митя-богомаз объяснил, но объяснение не было принято, ему велели идти обратно, в Новосветлянск и дожидаться там, когда в округе поутихнет и мужики подчиняться Закону.

— В противном случае с тобой поступят так же, как с другими.

Митя не стал спорить и снова ступил на тропу, которая привела его в поселье.

Мужики и не догадывались, что Митя намеревался посетить стольный сибирский град, а если бы знали, то с самого начала воспротивились бы этому: на всех тропах нынче стоят посты и никого не выпускают из кольца: хозяева Байкала, видать, вознамерились удушить новосветлянскую вольницу. Но да мы еще посмотрит, кто кого?.. В лицах у мужиков Митя прочитал жесткую непреклонность, и ему сделалось не по себе: он не хотел бы, чтобы на зло отвечали злом, но и предпринять что-то не умел, а втайне от самого себя и не желал. Ему ли не понимать, что произойдет, одолей Гребешков с братвой и начни копать землю близ поселья.

— Ну, что, батюшка, пойдем в церкву: время для утренней молитвы. Бабы уже там…

Что ж, он и впрямь батюшка, хотя и не вписанный в церковные книги. Но станется и это, он верит. Анюта встретила мужа на паперти, держа в руках священническое одеяние, ни о чем не спросила, строгая в лице, сиятельная, сказала:

— Надо бы, батюшка, облечься к службе-то…

— Да, матушка, — отвечал он, ощущая в груди томительную сладость в предчувствии несвычного с прежней его жизнью, сокрытого в святом блаженстве, к чему он прикасался, сотворяя Божьи лики, но тогда было лишь прикосновение, а теперь он входил во блаженство, как в новый дом: и ждет его там святое рукоделие, и свет от него, и радость, и соединенность с Богом, которая только и способна воздвигнуть Храм в душе потянувшегося ко благой Вере.

Среди тех, кто вошел в церковь в числе первых, были Антоний с Ивашкой и Прокопий с сыновьями, Марья Потехина и бабка-повитуха… И все они стали свидетелями торжества Духа, с напряженным вниманием слушали молитвенные слова, и восторг, который жил в Мите-богомазе, передался им и сотворил сияние в душах; прежде томившее их, каждого по разному: одного жестче, другого послабже, — отодвинулось, и ожидаемое впереди не так уж измучивало, точно бы поистерлось, поистрепалось на ветру. «Господи, Господи! — шептали они в молитвенном экстазе. — Да будет вовеки свято имя Твое и деянья Твои да узрятся всеми, кто чист сердцем!»

И сказано было: «Помяни, чадо, яки восприял еси благая в животе твоем». И разверзлось Небо, и тьма отступила, и День Великий снизошел на землю и осветил ее, во грехе лежащую, униженную и оскорбленную, так что вся она, слезьми обливаясь, не знала, где преклонить колена, где отыскать чистый источник, испив из которого усладилась бы плоть ее. Но было обещано: во тьме рожденное к свету потянется и воспрянет в духе хотя бы и на краю собственной погибели. Что есть погибель тела, как не восхождение души? Да востаньте же в мире живущие во грехе и поглядите вокруг! Иль не увидится вам, павшим, небесное сияние, не подтолкнет ли и вас к свершению дел праведных, по чему наскучала земля, пустив в лоно свое грешную плоть?!..

Воистину: «Боже, очисти мя, грешного, и помилуй мя. Создавый мя, Господи, помилуй мя. Без числа согрешивших, Господи, прости мя. Боже, милостив буди мне, грешному. Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое воскресение Твое славим. Господи, аще словом или делом согрешивших во всей жизни моей, помилуй мя, и прости ми, грешному, милости Твоея ради.

Молитвами святых Отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. Слава Тебе, Боже наш! Слава Тебе!»

И, воспев боль, воспоешь радость; и, воспев радость, воспоешь грусть; и, воспев грусть, воспоешь начало жизни. Сие есть рожденное землей-матерью и в ней умирающее, и в ней воскресающее, и влекущее сильного ли, слабого ли к Берегу времени. И да не избудется он из памяти нашей!

После службы люди стали расходиться по домам несуетливо и спокойно, точно бы опасаясь расплескать то ясное и доброе, что нынче жило в них. В церковке остались Антоний с мальчиком-поводырем и отец Дмитрий; ему в самую пору оказалось церковное одеяние усопшего иерея, и это было принято людьми как добрый Знак, про то и судачили на паперти, и от святого благословения отпавши сияло в лицах.

Антоний подошел к отцу Дмитрию и прошептал горячечно, вдруг окунувшись во блаженство: