Атаульф и други. Готский для всех

Одвульф на то возразил, что, поскольку святым хочет стать, то баб и вовсе не знает.

Дядя Агигульф как про Бога Единого услышал, так и вовсе озверел. Закричал еще громче прежнего, что сейчас из дурака-Одвульфа великомученика-Одвульфа делать будет. Пускай, мол, Одвульф ему свой меч отдает, коли его, агигульфов, меч утратил столь позорно, в драке с какой-то собачьей сворой.

Дядя Агигульф все больше расходился. Никаких зятьев он не знает, да и Сигизвульта, небось, Одвульф с перепугу выдумал. Меч-то кривой мальчишки, небось, отняли.

И еще кричал дядя Агигульф, что мало ему выкупа за свой кривой меч одвульфова прямого меча. Пусть еще что-нибудь даст в дополнение Одвульф, ибо кривой меч дороже прямого стоит, по редкости своей в краях здешних. И молчал Одвульф, пока дядя Агигульф его тряс, потому что закон был на стороне дяди Агигульфа.

Гизульф, эти крики слушая, радовался. Прямой меч ему еще больше хотелось получить, чем кривой. С кривым мечом был бы он, Гизульф, как белая ворона, а с прямым - другое дело.

Но тут оправился, наконец, Одвульф и заорал дяде Агигульфу, слюной брызгая, что дядя Агигульф сам с врагами снюхался, с гепидами в заговор вошел. Ибо кто Гупту извел в селе гепидском?

Дядя Агигульф от неожиданности Одвульфа выпустил. Спрашивает: кто?

- Да ты и убил! - закричал тут Одвульф, торжествуя. - Ты Гупту и убил. И в ТОМ селе так говорили. Гупта-то рыжий был и таскался где ни попадя, мог и в кустах сидеть, мог и в камыше таиться...

Дядя Агигульф рявкнул:

- Когда у гепидов был, говорили, будто Гупта к дальним гепидам шел, там и сгинул.

- То-то и оно! - завопил еще пуще Бешеный Волк Одвульф. - То-то и оно! Мог он из своего села к дальним гепидам уйти, а мог и к нам податься. И через озеро идти мог. Там-то ты его и подстерег, там-то ты Божьего блаженного человека и извел, идолопоклонник!

- Не я его убил, Оган его убил! - сказал дядя Агигульф.

- Оно и видно, что гепиды тебя околпачили! - заявил Одвульф. - Глаза тебе отвели. Гепиды Гупту не видели никогда, потому и не признали мертвую голову. И что им, идолопоклонникам, до Гупты? Они сейчас, небось, за животы держатся: вот, мол, дурак гот, как мы его ловко! Сородича своего блаженного убил, а про то и не ведает! И село-то свое опозорил, и напасть на село навлек от чужаков, ибо кто, как не Гупта, мог всех нас от беды оборонить? А теперь кто будет нас оборонять? Ты, что ли, с мальчишками?

Тут брат мой Гизульф, это слушая, заметно опечалился и сказал, что не видать ему меча - ни кривого, ни прямого.

Остервенясь, заорал дядя Агигульф, что коли не может Одвульф отдать того, что должен отдать, и нечем заменить ему чужую собственность, по его, одвульфовой, вине утерянную, то в рабство его, Одвульфа, обратят. И тинг такое решение примет, если Агигульф к старейшинам обратится. Ибо негоже доброго воина Агигульфа обижать.

Тут-то Одвульф про родство наше вспомнил. Совсем, видать, озверели идолопоклонники - кровную родню в рабство обращают.

Дядя Агигульф затрясся всем телом. Поняли мы с братом, что сейчас дядя Агигульф будет Одвульфа рвать, как того кабана и двух свиноматок порвал. И повисли на нем. Вспыльчив дядя Агигульф, но отходчив. Походил он с нами, на нем висящими, по двору одвульфову, как кабан с собаками охотничьими, а после успокоился. Ворвался он в дом к Одвульфу, вцепился в него и сказал, что от слова своего не отступится. Не помнит он такого закона, чтобы дальнего родича, седьмую воду на киселе, в рабство нельзя было обратить, коли взял он у тебя дорогую вещь в долг и загубил ее. Не Одвульфу - тингу это решать, как за меч расплачиваться будет. Напоследок толкнул Одвульфа сильно, так что тот в очаг потухший сел, и вышел.

НАШ РОДИЧ ОДВУЛЬФ

Наш родич Одвульф невысокого роста, худощавый, волосом длинен и редок, бороденка и того реже, усы вислые, будто мокрые. Ни в какое сравнение не идет он с нашим дядей Агигульфом. Взором мутен Одвульф, будто глаза у него оловянные, а веки красные. Мы с Гизульфом все думали оттого, что в храме много плачет, но дедушка Рагнарис сказал как-то: помню, мол, Одвульфа еще сопляком. Помню, как при капище, в мужском избе, посвящение в воины получал. Так он и тогда такой же был, как плотвица снулая.

Штаны у Одвульфа из домотканой пестряди, на тощем заду заплата, из мешка вырезанная. Бобылем живет Одвульф, без жены и без рабынь. Одеждой разживается у хозяек в селе, норовя наняться к ним на работу. Но Одвульф работает плохо, потому женщины не любят его на работу нанимать, а спешат отделаться, сунув какое-нибудь старье. Одвульф за старье благодарит именем Бога Единого, а потом все-таки отслужить рвется. Тогда ему попроще работу дают.

Вот и за штаны эти отрабатывал Одвульф. Мать наша Гизела как-то подслушала, как сестры наши, Сванхильда с Галесвинтой, между собой говорят: "Пойдем, мол, к Одвульфу на двор, на стати любоваться". Подумала сперва нехорошее и сама следом пошла, чтобы пресечь грех, если зарождается. И увидела. Одвульф о чем-то с годьей Винитаром беседовал, а в прорехе стати его, как колокола, раскачивались. И девицы подсматривают, хихикают, краснеют да отворачиваются.

Сванхильду с Галесвинтой мать наша Гизела прогнала и побить грозилась; Одвульфа же долго бранила за неприличие одежды его, а после вдруг пожалела. Больно жалостливо объяснял Одвульф, что никто ему работы не дает. Пошла Гизела к дедушке Рагнарису и сказала ему, что негоже родичу нашему без порток щеголять, пусть даже и дальнему.

За портки эти Одвульф огород наш вскопал. Гизела порты ему загодя выдала, чтобы прорехами своими девиц не смущал. Одвульф же рассказал в ответ из Писания, как Иаков подрядился к Лавану стада пасти за дочерей лавановых; так Лаван тоже загодя ему дочек в жены отдал, прежде отслуженной службы. И заплакал. И мать наша Гизела от умиления прослезилась.

Про Лавана годья в храме рассказывал, так что для нас с Гизульфом эта история не новая, потому мы и плакать не стали. Про Лавана годья каждый раз рассказывает перед пахотой, когда наделы определяют.

Словом, заплакали и Одвульф, и мать наша Гизела. Одвульф в голос заплакал, громко, и штаны новые к груди прижал. На шум дедушка Рагнарис вышел. Спросил, не учинилось ли кому обиды. Одвульф снова про Лавана и жен иаковлевых рассказал.

Дед наш Рагнарис к годье не ходит, для него эта история новая. Спросил только, не в бурге ли этот Лаван объявился. А потом добавил, что как Алариха не стало, так и порядка не стало; вечно Теодобад всяких скамаров привечает.

Одвульф же сказал, что не готом был Лаван. Из обрезанных был Лаван. Дедушка спросил, вникнуть желая, что у этого Лавана было отрезано и не в бою ли он потерял то, что отрезано было. Воином ли был этот Лаван? Одвульф стал пространно объяснять, в штанах своих с прорехой копаясь. Гизела захихикала, совсем как дочери ее, и покраснела. Она знала, что у Лавана отрезано - годья в храме рассказывал. Дедушка сперва не понял, что Одвульф объясняет, а потом понял, побагровел и с палкой на Одвульфа надвинулся.

Одвульф и ушел, быстрее, чем хотел, штаны к груди прижимая.

Вечером дедушка Рагнарис отцу нашему Тарасмунду сказал, мрачнее тучи, что толковал тут с Одвульфом. И обвинять отца нашего начал. Сам в эту историю с Богом Единым влез, своих детей туда же принудил, а ведь им воинами быть. Где это видано, чтобы с воинами так поступали? И рассказал про Лавана - как ему отрезали. Наказал отцу нашему и нам с Гизульфом не поддаваться, ежели приступят к нам Одвульф и годья Винитар с таким поганым делом, и отбиваться до последнего. И его, Рагнариса, и дядю Агигульфа кричать на подмогу. Одвульф-то мужичонка тщедушный, а вот Винитар, пока дурью маяться не начал, был воином славным.

И в заключение, совсем остервенясь, проревел:

- Не знаю, что там у Одвульфа в штанах делается, не лазил я к нему в штаны, а внуков моих увечить не сметь!

И палкой стукнул, мне по ноге попав.

Тут Галесвинта возьми да брякни:

- Ничего у Одвульфа не отрезано.

Напустились на нее и мать наша Гизела, и отец наш Тарасмунд, а пуще всех дедушка Рагнарис: откуда, мол, известно?

Сванхильда выручить сестру поспешила:

- А мы видели.

Дедушка затрясся.

- Показывал вам, что ли? Стервец!.. В рабство за такие вещи обращают, чтобы свободную девицу совращать и непотребства с нею чинить...

Видя опасность для девочек, вмешалась Гизела (она обыкновенно молчит, когда дедушка яриться начинает): для того, мол, и дала штаны Одвульфу, что одежонка одвульфова разве что на сеточку рыболовную сгодилась бы, не будь такой ветхой.

И отошел от гнева дедушка Рагнарис. Девиц же для острастки день велел не кормить, чтобы стати им не мерещились.

Ильдихо призвал и вопросил грозно, не подглядывала ли и она за статями родича нашего Одвульфа. Ильдихо же, дерзкая на язык, отвечала, что мужчины только и горазды, что статями перед девицами трясти, а как до дела, тут и выясняется: одно им от баб нужно - чтобы сытно их кормили.

В тот же вечер, уже на ночь глядя, дедушка сильно побил Ильдихо, а с утра на курганы ушел.

ВОЗВРАЩЕНИЕ УЛЬФА

С той поры, как мой отец Тарасмунд виделся с дядей Ульфом в бурге у Теодобада и дядя Ульф отказался с Тарасмундом домой возвращаться, у нас об Ульфе и не говорили. Отец, видать, крепко на Ульфа обиделся, что с ним редко случается. А дедушка Рагнарис, по-моему, об Ульфе не так уж и жалел. Ему главное, чтобы дядя Агигульф рядом был.

Как-то я слышал, как отец упрекал дедушку Рагнариса, что тот к своим внукам по-разному относится. Атаульфа (то есть, меня) любит больше остальных, а Мунда-калеку и вовсе не любит. Дедушка Рагнарис отвечал отцу моему Тарасмунду, что к старости сердце у человека меньше становится и потому меньше любви вмещает. Потому и хватает дедушкиного сердца на меня и брата моего Гизульфа, а прочим любви не достается ныне.

Я об этом вспоминал, когда об Ульфе задумывался. Ульфа никто не любит. О нем, может быть, только Од-пастух и Мунд-калека жалеют, да еще друг его Аргасп, только у нас в доме их о том никто не спрашивает.

Минуло несколько времени с тех пор, как дядя Агигульф с Валамиром от гепидов возвратились. Разговоры о чужаках попритихли. Близилось время жатвы; о том все речи и велись, и думы все об урожае были. Только Аргасп с Теодагастом, сменяясь, продолжали нести дозор в роще дубовой. Как и было оговорено, хродомеров раб за участками их приглядывал. Хродомер однако же ворчать уже стал, что незачем раба занимать на чужих участках, когда на своем работы непроворот. А бездельники эти, Теодагаст с Аргаспом после дозора работать могут.

Еще один раб прежде у брода был караулить поставлен. С ним так решили: до жатвы пускай сидит, а дальше, как страда начнется, мальцов туда посадят. У мальцов ноги быстрые, а случись беда - отбиваться не придется, тут главное - бежать пошустрее, чтобы стрела не догнала.

Я радовался, слушая это, потому что так выходило, что мне у брода и караулить. Гизульф - он старше меня и сильнее, в этом году ему всяко на поле наравне со взрослыми работать. Да и род ему продолжать, так что куда ни поверни, а учиться, как с землей поступать, Гизульфу надо, а не мне. Я - младший, мне в походы ходить. Мне нужно воинское искусство постигать.