Чемодан. Вокзал. Россия

Уже на мосту я почувствовал, что полы пальто болтаются как-то не так – присмотревшись, я обнаружил, что оно разрезано сразу в некольких местах, и от движения разрезы все сильнее расходятся. Тогда я сорвал с руки повязку, переложил пистолет из кармана за пояс, стащил с себя пальто, скомкал и швырнул его через ограждение. Мельком глянул на черную гладь реки – ясно было, что поджигатель на мост не пошел, для него даже с верными документами это слишком рискованно, а воспользовался заготовленной лодкой, – но ничего, кроме тени трепыхающегося на ветру пальто, не разглядел и побежал дальше.

Двери железнодорожной станции ночью наглухо заперты, окна темны, и только в окне дежурки голубел невидимый с самолетов свет. Полицейский, парень в русской шинели и с белой повязкой спросил меня, что случилось.

– Диверсия. Видели тут кого-нибудь?

– Как он выглядит?

– Человек с канистрой бензина? – я пожал плечами. – Неважно, как он выглядит, увидите одного такого – смело стреляйте.

Над станцией медленно крутился прожектор. Его толстый луч бросал на снег колеблющиеся тени вагонов, полз за пути, каждый раз задерживался на крыше навеса над старым нефтехранилищем и, постояв так секунду, медленно возвращался обратно на пути.

Полицейский, чертыхаясь, забрался на оледеневшую крышу состава, стоявшего на первом пути, чтобы осмотреться. Несколько минут от него не было никаких новостей, даже звуков никаких не доносилось. Часовой, ходивший у нефтехранилища, что-то крикнул нам, и я только помахал ему повязкой. Было холодно, за беготней я вспотел и теперь, стоя, быстро мерз.

– Горит! – выкрикнул сверху полицейский. – Туда!

Я подлез под вагоном и помог ему спуститься, после чего мы побежали вдоль составов на восток. Переползли еще под двумя бесконечными составами, и тогда уже и я увидел вдали огонь. Часовой, стоявший за прожектором, наконец сообразил, что происходит, и осветил вагон. Небо снова загудело.

Облезлый товарный вагон горел медленно и кое-как. Внутри было пусто, а под колесами валялась пустая канистра. Поджигателя нигде не было видно, снег был хорошо вытоптан.

– Потеряли? – отдуваяс,ь спросил полицейский.

– А ну-ка подсади меня, – зло скомандовал я и сам полез на соседний с горящим вагон.

Как раз когда я, шатаясь, привстал, примерно в километре дальше по полотну жахнула бомба, все затряслось и на секунду осветилось. На соседнем пути я заметил прижавшегося к вагону человека в черном облегающем костюме. Не дожидаясь, когда следующая бомба прилетит мне в лоб, я спрыгнул в снег и помчался за ним.

Достигнув места, где в момент взрыва был человек, мы с полицейским тихо полезли под вагон. Фонарь осветил густо перемазанные маслом и смолой сцепления поршней и пружин. Луч прожектора, пошарив по колесам, балкам и рессорам, наткнулся на спину спокойной трусцой убегающего человека. Я припал на колено и, как смог точно, выстрелил ему в ноги. Человек вывалился из луча прожектора и быстро выстрелил в ответ. Вдали раскатами взорвались еще бомбы, не умолкая, щелкали слепые зенитки.

Мы медленно двинулись к кровавому следу на снегу. Из вагона высунулся пистолет и выстрелил три раза подряд. Полицейский, не издав ни звука, свалился в снег, а я, так и застыв от ужаса на месте, разрядил обойму в дверь вагона. Донесся грохот досок закрывающейся двери. Я присел и, пока совал дрожащими закоченевшими пальцами патроны в обойму, выцепил зажатым подбородком и плечом фонарем окровавленный пистолет на снегу – какая-то из моих пуль попала поджигателю в руку, и он выронил оружие.

Медленно, переводя фонарь с двери на снег, виднеющийся позади вагона, я так же на полусогнутых двинулся к упавшему пистолету. Кто бы мог подумать, что можно столько раз друг в друга не попасть. Как раз когда я это подумал, дверь вагона снова поехала, и на меня с расстояния в пару шагов уставился стоящий на коленях человек с каким уже по счету пистолетом в левой руке. Я только и успел обернуться к нему лицом. Не знаю, почему мы не выстрелили. Мне-то он был нужен живой, а вот я его вполне устраивал и трупом. Не успел я сказать и слова, как он, видимо, тоже осознавший эту нехитрую математику, как-то крякнул и спустил курок. В то же мгновение выстрелил и я.

Больная нога и непривычная рука сделали свое дело. Литовец выстрелил примерно туда, где в прежнем, уже порванном и выброшенном в реку пальто была почти невидная строчка от ножевого ранения, которое схлопотал предыдущий, совсем мною никогда не виданный хозяин, или, может, где его по неосторожности распорола какая-то гродненская прачка-недотепа. Моя пуля попала ему в лицо, раскрошила зубы и моментально убила. Я с трудом поднялся на ноги и, стуча зубами, подошел к черному прямоугольнику двери. Заглянул в вагон и посмотрел на труп латыша. Ничего особенного, просто темный контур человека. Самолеты в небе загудели в третий раз за ночь, и я поковылял прочь.

В ратуше не было видно огня, гостиница тоже была цела, поэтому я, не обращая внимание на приставания какого-то патрульного, пытающегося отвести меня в госпиталь, пошел к дому Бременкампа. Несколько домов горели, но, в общем, урон был незначительный. Только возле дома Бременкампа почему-то была толчея: носили раненых и испуганно переговаривались мерзнущие люди в домашней одежде. Я как будто рывками погружался в сон и так же рывками просыпался. Земля была усыпана битым стеклом и искрила, переливаясь радугой, в сполохах огня. Из подъезда вышел старик с озабоченным и почему-то закоптившимся лицом.

– Как у вас? – спросил он.

– Два трупа. Диверсант среди них.

– У нас тоже хуже некуда – был взрыв в квартире Бременкампа. Он убит.

На секунду у меня закружилась голова от такой гримасы судьбы – хотел бомбардировку и получил, ну надо же. Но старик продолжил:

– Бомба, видимо, с часовым механизмом. Не понимаю, как Туровский такое допустил, бедняга.

Все ехало и расплывалось. Я еле стоял на ногах. Я пошарил глазами по стоптанному снегу вокруг и уперся взглядом в носилки с трупами. Из-под наброшенного одеяла выглядывал совершенно разгладившийся от морщин, спокойный лоб Туровского, его глаза были закрыты, и лишь выскользнувшая да так и окоченевшая в легкомысленной позе почерневшая обгорелая кисть руки без нескольких пальцев показывала, что он не спит, а совершенно и беспросветно мертв. В толпе капризно заплакал ребенок. Мне сильнее всего на свете захотелось пойти в его комнату и лечь поспать годиков так на двадцать.

Вторая часть

1.

Я провалялся в постели всю весну. До войны я и стрелял-то всего пару раз. Откуда мне было знать, сколько оправляются после пулевого ранения. В больнице мои на удивление вразумительные показания принял незнакомый немец в форме и с блестящей железной птичкой над грудным кармашком. Что он с ними дальше сделал, я не знаю, но больше меня никто не беспокоил. Брандт покончил с собой. Его жена – тоже. Советские партизаны были убиты в ходе подготовленной полицией операции. Старик проведал меня только раз, когда помог привезти меня из госпиталя к Лиде на квартиру.

Я плохо помню детали, только вспышки фактов, от которых мой жар становился будто сильней. В груде мусора, образовавшейся на месте квартиры Бременкампа, нашли детали сработавшей бомбы. Английский детонатор выдавал работу профессионального диверсанта. Вариант, что Бременкамп по ошибке сам себя подорвал, отпадал. Латыша никто не опознал, и его закопали в безымянной могиле. Старик только сказал, что у него была татуировка во все тело. Бесконечная змея, превращающаяся в жар-птицу, когтистая, шипастая, крылатая и изрыгаящая огонь, снилась мне иногда просто среди бела дня, лишь только я чуть задремывал.

Все это из старика надо было тянуть клещами. Как всегда сразу после закрытия дела, он запомнил официальную версию и постарался немедленно забыть все не помещающиеся в нее факты. Например, что в вечер нашей засады к Туровскому прибыл адъютант Бременкампа и попросил того совершенно секретно прийти вечером к полковнику домой для важного разговора. Туровский немедленно передал разговор старику. Они, как ни старались, не смогли понять, что же это означает, и только решили, что Туровский пойдет на встречу, а старик с Навроцким будут дежурить у дома.

– Ну и как вы теперь думаете, что это было?

Старик с тоской развел руками.

– Как теперь узнать. Может быть, он блефовал. Или пытался блефовать.

– Мне не дает покоя… Я, кажется, видел за день до бомбардировки, как адъютант Бременкампа передавал указания убийце. Он стоял на балконе как раз, когда этот латыш отирался через дорогу.

– Ерунда. Выздоравливайте. Я пока один по делам поезжу, а вы отдыхайте. Не надо глаза лупить, и для вас работа найдется.

Я не унимался и все твердил про латыша.

– Возьмите себя в руки. Вы ничего не видели. Даже если Бременкамп был связан с латышом, в деле была более существенная сила, которой мы совсем не видели и не видим до сих пор.

– Вы не допускаете, что это латыш заложил бомбу?

– Чтобы потом поджигать вагоны из канистры?

Старик укоризненно покачал головой – моя глупость его раздражала.

– Хорошо. Но что за вагоны стояли рядом с подожженным? Ну пустые эти. Что в них было по бумагам? Если узнать, что там должно было быть, легко выяснить, кому было выгодно, чтобы их разбомбили…

– Все это уже сделано. Никаких зацепок нет. Это больше не наше дело. И с самого начала не наше было. Не надо было на него соглашаться, моя ошибка. Выздоравливайте, говорю. Письма буду присылать на этот адрес, адрес для ответов вы знаете.

Лиду тихо перевели в госпиталь, где для переводчика работы оказалось даже больше, чем в комендатуре. Я лежал в ее постели, а она спала на каких-то одеялах на полу, кормила меня и делала перевязки. Она где-то раздобыла мне роскошную пижаму в синих павлинах, зеленых драконах и золотых цветах, которую с наслаждением рассматривала, когда я выбирался из-под одеяла, приваливался к стене и, неловко улыбаясь, тянул из тарелочки куриный бульон. Бульон она называла консомэ. Вместо слова «отвар» она говорила «декокт», что было совсем уже смехотворно. Ее «лечебный декокт по бабушкиному рецепту» был просто кипяченой ромашкой.

– Моя бабушка, кстати, как-то они с братом ехали в молодости за покупками в город, и возле них в обморк свалился поэт Фет. Тот самый, да. Что дальше было? Я откуда знаю, ну уступили ему место, а там уже и выходить надо было.

Я ухитрился схватить простуду, и Лида якобы в лечебных целях заставила меня держать на переносице горячий компресс из завязанной в носок гречки.

– Ты-то небось привык от простуды пить горячее вино, только у нас его нет.

Думаю, носок был нужен, просто чтобы я поменьше крутил головой и разглядывал ее обстановку. В комнате был овальный столик с вязаной скатерью, и весь он был уставлен скляночками, сверточками ваты, марли и бог знает чего еще. На подоконнике стоял горшок с темнолистным фикусом, а из-за него каждое утро вылезало солнце и медленно карабкалось за штору. По утрам Лида уходила на службу, а вечером, умотавшаяся, возвращалась с новыми свертками. Первое время я пытался хотя бы из вежливости уверять ее, что вот-вот встану на ноги и переберусь куда-нибудь.