Тени Лордэна

Глава XIV «Блудный Сын»

— Я родом из небольшого городка Шти́льзенбург, на северо-востоке бывшей Империи Гештайдес. Честно говоря, я мало что помню из того времени; да и вообще я не знаю ни своего дня, ни года рождения, но иногда мне кажется, что это было зимой, а может быть и ранней весной. Мой отец был кожевенником средней руки и имел в нашем доме собственную мастерскую, где ему помогали двое моих старших братьев, ну и я, карапуз, иногда вносил свою маленькую, посильную лепту. Принеси-подай, иди к мамке, не мешай. От меня многого не требовали; я всю свою жизнь был мелким и довольно-таки щуплым. Как-то раз брат ненароком обмолвился, что после родов всё семейство было уверено в моей скорой и неминуемой кончине, но по милости Богов я всё же остался жив.

Трудились мы круглыми сутками, праздность и безделье были нам не по карману, но жили вроде бы неплохо; по крайней мере, я не помню, чтобы в те времена мне приходилось хоть раз по-настоящему голодать, зато, как подумаю о детстве, так тут же в нос бьёт запах отвара из ивовой коры, которым отец обычно дубил шкуры. Мы были самыми заурядными людьми: раз в неделю всей семьёй ходили к святилищу, чтобы вознести хвалу Старшей Звезде, порой с другими сорванцами бегали к реке на мелководье, где под камнями и корягами искали маленьких налимов на уху, иногда ссорились между собой, но так — по мелочи. Может и было что-то действительно плохое… скорее всего было, иначе в жизни и не бывает, но, видимо, все подобные моменты из детства я предпочёл стереть из памяти. Тогда мне было действительно хорошо.

Вот как-то так мы и жили, пока одним летним днём моя сестра не слегла с неизвестной хворью, которую в народе позже прозвали Пунцовый Мором. Думаю, что заразилась она от укуса крысы, которая прокралась на кухню и залезла в горшок с земляными орехами, хотя может и от кого-то другого подцепила эту заразу или ветром на неё надуло. В те дни, каждый второй прохожий заходился в лютом кашле и беспрестанно сипел, словно бы его душили невидимые руки или же у него в горле случайно застряла поломанная свистулка. Кашляла и сестра. Где-то с неделю она упорно продолжала исполнять свои домашние обязанности, думала, что поест лука с хлебом, попьёт горячего отвара из пустолиста и вскоре пойдёт на поправку, но наперекор её надеждам ей становилось только хуже и хуже… И вот, когда Ти́лейн шла по дому с ушатом в руках, последние силы покинули её, она споткнулась о воздух и повалилась без чувств на пол; я это сам видел, от того и помню хорошо. Ещё шесть дней она провела в постели, горячая словно уголь и мокрая, будто вышедшая на берег выдра. Она не ела, только пила и истончалась на глазах. Родители пытались её лечить, потратили в аптеке всё серебро, отложенное ей на приданное, и то, что было припасено на чёрный день, а вслед продали за бесценок обручальные кольца и кое-что из домашней утвари. Отец относил её на руках в храм за благословением, разок даже привели из леса знахарку, про которую в городе ходили недобрые толки, но ничего из этого ей не помогло, как, впрочем, и многим другим, и вскоре она скончалась.

Та ночь, её последняя ночь, навеки отпечаталась в моей памяти, так что стоит мне закрыть глаза и подумать о ней, как я снова оказываюсь в отчем доме, в тот недобрый час. Слышу, как в соседней комнате она хрипит и сипит в полузабытье, зовёт мать, хоть та и сидит подле неё и крепко держит за дрожащие и уже хладеющие пальцы. Её тело пронимали учащающиеся волны судорог, а кожа на лице и груди потемнела, стала тёмно-красной, почти что бордовой, и покрылась шероховатыми рубцами. Никто из нас не сомкнул глаз в ту ночь, а на рассвете её душа наконец-то покинула этот бренный, дерьмовый мир. Болезнь оставила от моей сестрицы иссохший, обтянутый кожей скелет без мяса и потрохов, а ведь до болезни она была такой хорошенькой девушкой с пухленькими щёчками и кудряшками, прямо молочный барашек.

Похоронили мы её тайком, за городом на поляне. К тому времени на старом кладбище обычных мест более не осталось, а тела погибших от болезни свозили со всех концов Штильзенбурга к огромной яме, сваливали на гору дров и хвороста, щедро поливали их сверху смолой и сжигали без лишних почестей. Мало какой родитель будет рад отправить своё любимое чадо в последний путь вот таким вот кощунственным образом. Тем же вечером болезнь скосила мать, а к утру уже и старший брат не мог выдохнуть без того, чтобы не зайтись в хриплом кашле. Вскоре после них и отец стал нездоров; он пытался это нас скрывать, но надолго утаить кота в мешке у него не вышло, а вот я и второй брат почему-то оставались совершенно здоровыми и ухаживали за ними, искренне надеясь, что они, в конце то концов, пойдут на поправку.

Такие случаи бывали, и, может быть, кому-нибудь из моих родных всё же посчастливилось бы одолеть тот страшный недуг, но Судьба распорядилась иначе. Это случилось вскоре после заката, когда город окутала непроглядная тьма. Брат грубо разбудил меня, чуть ли не пинком столкнув с лавки, на которой я тогда уснул, и потащил меня на улицу. Сперва я шёл за ним, совершенно не понимая, что творилось вокруг, а затем мой разум в один миг пробудился и я обнаружил, что со всех сторон нас теснили бушующие потоки пламени и клубы едкого дыма, а воздух полнился треском горящего дерева, грохотом обваливающихся домов и душераздирающими воплями сгорающих заживо людей. Горело абсолютно всё: от ратуши и особняка нашего барона до самой распоследней и захудалой лачуги. Я видел, как обгоревшие люди с чёрной растрескавшейся кожей и обнажившимися костями вырывались из адских жаровен, в которые превратились их жилища, в безумном исступлении пробегали несколько шагов и падали замертво к нашим ногам. Кто-то пытался сбежать из горящего города по улицам, надеясь, что ещё не всех их завалило обломками зданий, мы же с братом, как и некоторые другие горожане, попрыгали в протекавшую через город реку. Одни нашли в ней спасение, а другие смерть; в неё сигали даже те, кто и вовсе не умел плавать. Впрочем, люди толкуют, что умереть, наглотавшись воды, не так больно, как поджариться в языках пламени, но как они могут это знать наверняка, а? Дважды ведь не умрёшь.

И вот как же всё могло так обернуться? Конечно же, виновниками бедствия могли стать уставшие могильщики. От рассвета до заката разжигая и подкармливая погребальные костры, они вполне могли совершить такую вот крошечную, но столь роковую ошибку, которая в отсутствие толкового сопротивления обратилась катастрофой. Звучит складно и вполне вероятно, однако же один из спасшихся, как и мы, в реке мужиков чуть позже рассказал брату, что видел, как по ночному небу, словно падающие звёзды, со всех сторон к городу летели десятки горящих стрел. Он догадался, что гниющий город решили предать огню, чтобы зараза не перекинулась дальше, а потому не стал бежать по главному тракту или иной дороге, ибо знал, что там его непременно застрелят имперские солдаты. Думаю, что он это всё не выдумал. Спустя много лет я узнал, что Штильзенбург был далеко не единственным городом, в котором тогда бушевала болезнь и который внезапно сгорел дотла.

Проведя остаток ночи во власти течения, мы с ещё несколькими людьми выбрались на песчаный берег, просохли и разбрелись в разные стороны, чтобы нас не смогли так просто найти. К концу того же дня мы с братом вышли к деревне, до которой болезнь ещё не дотянула свои поганые руки, но тамошние крестьяне, по всей видимости были уже наслышаны о мрачной судьбе Штильзенбурга. Они отказались нас принимать и стали гнать взашей, однако мой брат им пригрозил, что если они немедленно не дадут нам хотя бы поесть, то он их всех обкашляет и оплюёт, от чего они все непременно сдохнут самой страшной смертью. Эта угроза подействовала на них как нельзя лучше, и они дали нам на двоих хорошую такую краюху свежего хлеба. Правда, нам не передали её из рук в руки, а бросили её в пыль к нашим ногам, настолько они боялись к нам приближаться, но нам, двум чумным крыскам, привередничать было не к лицу. Ещё повезло, что они не подняли нас на вилы, едва поняв, откуда мы к ним такие несчастные приплелись. Всё же немного доброты в них оставалось.

Так мы и прожили следующие недели, кочуя от деревушки к деревушке, некоторые из которых оказались-таки сожжены вместе с жителями и скотом, побираясь и опасаясь расправы, ну а потом смогли осесть в одном городе, Тилесграйд кажется, куда прибыло ещё немало беженцев вроде нас. До того, как нас пропустили сквозь городские ворота, пришлось с недельку посидеть в захудалом палаточном лагере, где надсмотрщики отводили людей на костёр при малейшем подозрении на болезнь; даже чихнуть лишний раз было опасно для жизни. После этого мы нашли пристанище в доме одинокой и набожной старухи, державшей что-то вроде приюта для сирот. Нас, детей, тогда было очень много, человек двадцать, а то и все тридцать. Спать приходилось на полу поверх дырявых, облюбованных клопами и вшами простыней с тонким слоем соломы, не делавшем наше ложе и чуточку мягче. Питались мы крайне скудно; один из тамошних Храмов раз в неделю жертвовал нам мешок ячменя или овса, которого, правда, не хватало, чтобы прокормить все рты, и большую часть времени нам приходилось попрошайничать на улицах. Как просыпались, так голодными бежали на площади и к купеческим домам, где пели и танцевали на потеху публике, пока не наступало время для обеденной «трапезы» и молитвы, а затем вновь возвращались к прошению милостыни. Всё, что удавалось добыть, мы без утайки сдавали в общак на пропитание и прочие бытовые мелочи, однако времена были тяжёлыми. Тилесграйдцы расставались с медяками очень неохотно, даже возле святых мест, где стоит проявлять больше милосердия и сострадания к обездоленным, а те, кто был побогаче редко казал носа из-за высоких стен своих маленьких, уютных замков. Может для них того мора и вовсе не было.

По первому времени я ходил побираться вместе с братом; мы работали «дуэтом». Ему давали награду за хороший голос, а мне давали милостыню за жалкий вид; я тогда совсем тростиночкой стал, дунь — улечу. Но всё же… всё же, и это время было не таким уж плохим. По крайней мере, мы, два последних родных человека, деливших одну боль, были друг у друга, и в этом были наши счастье и отрада. А затем мой брат нашёл «работу». Он сказал мне, что уговорил одного кожевенника взять его к себе в мастерскую подмастерьем, благо кое-какой навык уже был, и теперь он вместо побирательства будет снова трудиться как честный человек, пускай и за сущие гроши, но то была вполне осязаемая надежда на светлое будущее. Я просился пойти работать вместе с ним, но он ответил мне отказом, сославшись на то, что ему стоило больших усилий убедить кожевника принять хотя бы его одного, а выбить местечко ещё и для меня у него уже точно не выйдет.

С тех пор я ходил за милостыней без брата, с другими ребятами. Ходить в одиночку с мелочью в кармане было небезопасно, в любой подворотне тебя могли обчистить малолетние беспризорники навроде нас самих. Мы же подобным не занимались. Старуха каждый вечер читала нам стихи из святых книг, наставляла нас, учила жить честно и не делать зла другим, но и припугивала нас божьим гневом; куда же без этого. До своей работы брат любил посидеть в общем кругу, спеть псалом и похлопать в ладоши, но затем он изменился. Он сделался молчалив, мрачен, стал груб со всеми кроме меня, а на его теле то и дело появлялись ссадины, которые он всячески скрывал и никому не показывал. Если кто-то всё же замечал их или же спрятать их было попросту невозможно, то брат растерянно оправдывался, что это всего лишь следы наказаний за глупые ошибки на работе, а потому не стоило обращать на них внимания и переживать за него самого, но редко кому за порчу материалов бьют кулаком в глаз или разбивают губу. Тогда же он стал временами отводить меня в харчевню, где заказывал мне чего-нибудь мясного, мясного! Ты хоть понимаешь, какая это была для нас роскошь?! Однако при этом он сам довольствовался самой дешёвой похлёбкой из капусты и только смотрел, как я жадно обгладывал куриную ножку; смотрел на меня с такой вот отеческой, а не братской любовью, и покрасневшими, влажными глазами. После таких трапез он строго наказывал мне, чтобы я ни в коем случае не проболтался о них остальным ребятам, но всё равно на него и на меня стали поглядывать косо. Может быть, что нас выдавал запах еды. Голодные чуют его куда острее сытых.