Песочные замки

— Кто бы сомневался! Только вот мой маггловский кузен лопочет на гэльском и французском лучше, чем вы на английском.

Алекто в бешенстве машет палочкой, и класс в ужасе смотрит, как нитка плотно зашивает рот Шеймуса.

— Грязная кровь всегда сказывается, — холодно произносит Алекто, злобно поблескивая заплывшими глазками. — Поэтому полукровкам лучше помалкивать.

* * *

Он не понимает, как она ухитряется так безостановочно говорить. Она неторопливо плетет яркий коврик из глаголов, существительных и чепухи, скрепленных между собой «м—м—м» и «вроде того». Губы двигаются, а мозг производит все новые и новые слова. Она постоянно о чем-то рассказывает: о друзьях, о семье, о том, что она делала, видела, любит или ненавидит.

Если честно, он не возражает. Она не ждет, чтобы ей отвечали, а в тишине ему сразу приходят в голову нежеланные мысли, поэтому он позволяет ей нести чушь, время от времени прислушиваясь к потоку фраз, и затыкает ей рот поцелуем, когда нет больше сил выносить болтовню.

Когда у нее кончаются собственные мысли, она передразнивает своих друзей или рассказывает сказки, которые он слышит впервые в жизни (она потрясена: «Ну, у вас в Британии и закрытые школы! Ничего не знать о Белоснежке!»).

Про себя Драко потешается над сказочными ведьмами и колдунами.

— Что-то не особенно умелая попалась крестная, — дразнит он девушку, изо всех сил сохраняя серьезность. — Не может толком наложить заклятье! С какой стати все должно закончиться в полночь?

— Это же волшебство! — отвечает она. — Про него не задают вопросов, в него просто верят. А ты раскладываешь магию на части и ищешь логику там, где ее нет. И почему не в полночь? Все когда-нибудь кончается и полночь — самое подходящее время.

Они оба не задают вопросов. За это Драко и ценит ее непрерывную болтовню: пока она рассуждает о себе, ей нет дела до него. Если бы они поговорили по-настоящему — если бы девушка была постарше и не так поглощена собой — она бы неминуемо заметила, сколько всего он не знает, как плохо подогнаны друг к другу его ответы и насколько они в разладе с обычной жизнью. Она не спрашивает, и ему не нужно врать. Потому что он тоже рассказывает фантастические истории. Он не в силах решить, верит она ему или просто не задает вопросов — может, он для нее еще одна летняя сказка?

Иногда он почти готов открыть правду, избавиться от присказок про «доброе старое время» и «стали жить поживать», открыть ей всё, даже если она не поверит ни единому слову. Но не решается омрачить призраками ее солнечное сияние, и понятия не имеет, как добраться до счастливого конца.

* * *

— Магглы способны к творчеству не больше, чем черви под камнем или свиньи в стойле. Все, что есть на свете прекрасного, все, что имеет какую-то цену, создано магами. Магглы могут только гадить и воровать, — вещает Алекто, которая не умеет ни рисовать, ни сочинять, ни петь, ни танцевать, и не способна научиться, даже души ее смертофальд.

Мораг Макдугал учится на Рэйвенкло. Это означает, что ей противна сама мысль о том, чтобы портить книги, но обстоятельства таковы, что вынуждают воспользоваться дешевыми изданиями Остин, Конрада, Фицджеральда, Шекспира, Твена, Джойса, Достоевского, Кингсли Эмиса, Джонсона и Вульфа.

Мэнди помогает Мораг оклеивать кабинет маггловедения обложками с творений маггловских классиков, накладывая на них заклятье неснимаемости. Она даже жертвует на украшение стен несколько нотных листов с музыкой любимых маггловских композиторов.

На следующий день уроки маггловедения отменяются. Алекто, пытаясь очистить стены, ободрала пальцы в кровь, когда выяснилось, что палочка не помогает. Ей требуется время, чтобы успокоиться.

* * *

Драко нравится смотреть, как девушка рисует. Она таскает его по городу, и, найдя здание себе по вкусу, извлекает из сумки альбом и набор карандашей и начинает выбирать подходящую точку для зарисовки.

Девушка пренебрежительно называет свои творения «учебными упражнениями», но рука сжимает карандаш с подлинной страстью. В приступе непривычной нежности он как-то называет ее «художницей». Она поднимает его на смех:

— Я не художница, я архитектор. От художников нет никакой пользы: они строят воздушные замки. А я буду строить настоящие, такие, в каких можно жить. — Она задумчиво кивает, продолжая штриховать колонну. Потом карандаш замирает, она ненадолго погружается в молчание, и честно признается. — А потом, художники все бедные. Я не хочу быть бедной.

В нем отзывается какая-то струнка, и она нравится ему еще больше.

В мирной тишине, пока она занята рисованием, Драко строит собственные воздушные замки. Узнай она, наверно, обдала бы презрением, но они не такие уж фантастические. Ему хочется жить — жить здесь и сейчас. И, может быть, сохранить ее для себя.

Нет, такие мечты не заслуживают звания воздушных замков. Он строит замки из песка. Возможно, это даже хуже: лучше облака, в которые можно погрузить руки, чем скользящий между пальцами песок.

Сказке скоро конец. Между пальцами струятся последние песчинки. Дни все короче и прохладнее. Лето заканчивается, и они оба это знают. С ее носа отшелушивается и сходит розовое пятно солнечного ожога, в его шкафу все меньше ее нарядов, в ванной уже не бренчат флакончики с косметикой. Песок утекает.

Она убегает, чтобы поймать электричку в Ниццу — ей надо сдать профессору итоговый альбом с рисунками, и он видит, что вместе с ней исчезло ее любимое платье, отделанное белым кружевом с желтыми лентами. В шкафу остались кое-какие наряды, но ничего особенного. Ничего особенно важного.

Такого, что жаль бросить.

— Я не хочу, чтобы ты уезжала.

Они обедают. Где-то в глубине ее сумочки звонит телефон, и она перерывает содержимое, чтобы его отыскать. На чугунном литом столике кафе лежит ее паспорт с заложенным внутрь обратным билетом — наглядное напоминание о том, что впереди расставание.

На мгновение ее рука замирает в глубине сумки. Она переводит дыхание.

— Ох! — говорит она, грустно улыбаясь кончиками губ, а телефон продолжает издавать мерзкое жестяное кряканье. Она вздыхает, и он хотел бы, чтобы во вздохе было хоть немного надежды. Но ее нет.

— Я должна.

Это все. С редкой экономией она уложила свои сожаления в два слова. Телефон перестает звонить.

Драко сжимает губы в тонкую линию. Если бы она продолжала говорить, подыскивала объяснения, оправдывалась, у него еще была бы надежда: обычно ее слова — это долгая дорога к непонятной цели. Но путь пройден до конца.

Этой ночью песочные замки остаются нетронутыми. Их сметет прилив. Они сидят на пляже и в полном молчании любуются закатом.

* * *

— И если даже это не способно вас остановить, помните — магглы всегда уходят. Они могут сдерживаться неделями, месяцами, даже годами, но в конце концов зависть неизбежно прорвется. Так уж они устроены. И вам останутся разбитое сердце и выродки, разбавляющие силу чистой крови. — Алекто изображает заботу, пытаясь убедить слушателей, что испытывает сочувствие, хотя ее лицо и глаза не выражают ничего, кроме отвращения.

— Они всегда уходят, и это лучшее, что они могут сделать.

* * *

Они прощаются на пляже, и Драко не может к ней прикоснуться. Она тянется к нему, и он отшатывается. Ее лицо разом теряет уверенность, рушится, словно песочный замок, который пнули ногой. Потом разглаживается, и на нем проступает ярость.

Начинается ссора. Свой последний закат они проводят, обмениваясь оскорблениями и насмешками под шум морского прибоя. Ее ярость только усиливается, когда она понимает, на что они расходуют последние слова.

— Обязательно надо быть такой задницей? Господи! — восклицает она, падая на песок и пряча лицо в ладонях.

— Это ты все испортила, — выпаливает Драко. Сам он стоит. Может, рост и не прибавляет правоты, но так он чувствует себя увереннее.

Она ахает:

— Испортила? Милый, я еду домой. Мое место не здесь. Лето кончилось.

— Но я-то здесь!

Ему самому противно от того, как жалко это прозвучало. Противно, потому что при всем своем высокомерии и постоянных умолчаниях, он все-таки умоляет ее остаться. С этим трудно смириться.

Он должен ее ненавидеть. Он пытается, но ничего не получается.

На ее лице одно выражение сменяет другое, и ни одно не замирает надолго. Ей самое время начать рассуждать об ответственности, о реализме, а потом перейти к драматическому монологу о том, что судьба играет человеком. Обычно она поступает именно так: кружит и кружит вокруг темы, прежде чем дойти до выводов. Но вместо этого она говорит усталым сумеречным голосом — голосом, какого он никогда не слышал:

— Знаю, Драко.

Он вздрагивает. Она назвала его по имени только один раз. Он высмеял ее произношение, и в отместку она с тех пор неуклонно называла его «милым» и «дорогим».

— Отлично, — бросает он. — Тогда прощай. Раз тебе так не терпится!

— Еще тебя послушаю, буду рада, что избавилась! Какой ты все-таки гад!

Девушка сжимает губы, словно боится, что у нее вырвутся какие-то ненужные слова.

Он стоит, она сидит, и оба долго молчат.

Солнце садится. Драко видит девушку в последний раз.

Она встает и оказывается у него за спиной. Он не оборачивается. Она обнимает его и прижимается щекой к плечу.

Видимо, она почувствовала, как он втянул воздух, чтобы заговорить, потому что ее руки сжимают его с такой силой, как будто хотят выдавить слова. Она шепчет голосом нежным, как наждачная бумага:

— Заткнись. Заткнись, Христа ради!

Что это за мир, в котором она может сказать ему такое?

Электричка, на которой она уезжает, не самая последняя, но им удалось добиться чего-то похожего на примирение, и они не хотят рисковать: лишний час может все испортить. Она сует что-то ему в карман, шепчет «пока» и садится в вагон. Фотографию, которую она ему сунула, трудно назвать удачной. Они не улыбаются, не держатся за руки, и даже не бросают друг на друга нежные взгляды. Они даже не смотрят в камеру. Рот у нее раскрыт — она разговаривает с кем-то, кто не попал в кадр, а он хмуро стоит у нее за спиной, спрятав руки в карманы и уткнувшись взглядом в пол. Случайный снимок, сделанный равнодушным, и, скорее всего, нетрезвым приятелем в тот единственный раз, когда она затащила Драко на вечеринку в студенческое общежитие. На обороте — ни единого слова, никаких сентиментальных надписей о разных мирах и летней сказке.

Драко еще немного сидит на пляже, словно надеясь на счастливый конец. Ему хочется уничтожить песочный замок, разрушить кусочек чьей-то хрупкой мечты, но замков на пляже уже нет. Уже за полночь он аппарирует в дом, пакует вещи и оказывается в Уилтшире еще до того, как она, наплакавшись, засыпает в окружении своего багажа в тесной, обшарпанной комнатенке на бульваре Мадлен.