Орлиное сердце

— Что… там? — спрашивал запыхавшийся Степан.

— Уже ничего… Айда быстрее домой!

Степан разматывает вожжи, все трое вмиг вскакивают на дрова, лошади, почувствовав опасность, с места берут вскачь.

— Выследил… Чтобы ты подох, гадина! — возмущается Петр.

Степан дернул за вожжи, лошади припустили еще сильнее. Хотя темно, но они чуют под ногами твердую почву. Но вот дорога пошла стремительно под гору. Воз, нагруженный дровами, с силой покатился вниз, надвигаясь на лошадей.

— Не перекинуться бы, — с опаской подумал Петр, и в ту же минуту «его с силой подбросило вверх. Ему показалось, что он летит в какую-то темную бездну. Что-то больно бьет его прямо в грудь, перед глазами вспыхивает блестящий желтый круг и рассыпается на тысячи золотых осколков…

Кони остановились в долине, исступленно поводя боками. Степан с Гаврилой сбросили с воза последние поленья дров, сняли с себя верхнюю одежду, постелили на дно воза и на нее положили Петра. Он стонал. Стонал тяжело. В горле что-то булькало. Колесо переехало грудь, и кровь хлестала из нее, просачиваясь через подстеленную одежду прямо на затвердевшую выезженную дорогу.

И поехал старый Петр Кошка темной ночью домой, оставляя на дороге кровавый след. Запричитала в хатине Наталка, вырывая на себе седые волосы, глухо зарыдали Степан и Гаврила… Вместе раздели они Петра, вытерли кровь. Вытащила жена из сундука чистую полотняную сорочку, разодрала ее, втроем обвязали Петра, остановили ему кровь, напоили свежей водой.

— Зачем было тебе это странствие придумывать? — плача, кричала Наталка. — Для чего тебе тот царь сдался, чтоб ему такую жизнь, как нам, несчастным! Ничем тебе он не помог бы… Никогда царь не приласкает бедных людей…

Жутко становилось на сердце от этого плача… А Петр то затихал, то снова стонал, не приходя в себя…

Наутро все Ометинцы узнали: матрос умирает! И потянулись люди к убогой усадьбе Петра Кошки. Они заходили в хату, стояли на маленьком подворье. Лица крестьян были суровые, хмурые, скорбные…

Когда взошло солнце, к Петру вернулось сознание. Он открыл глаза. В груди и в животе горел адский огонь. Пылала голова. Рядом сидел Гаврила. Увидев, что Петр открыл глаза, он бросился к нему:

— Дядьку Петро… Слава богу!

— Воды, — прошептал умирающий, и жена поднесла ему ко рту глиняный кувшинчик.

Больной глотнул несколько раз. Голова у него за эту ночь стала совсем белой, как снег. Он обвел взглядом стены своей хатенки, в которой прожил с Наталкой около сорока лет, людей, своих односельчан, тесно стоявших в хате, и сквозь открытую дверь увидел, как в сенцы зашел, проталкиваясь, пристав, а за ним следовал остолоповский лесник.

— Наталка, — сказал Петр тихо, но так, что все слышали, и в хате установилась мертвая тишина. — Подай мне кресты…

Наталка молча бросилась к полке, достала оттуда круглую жестяную коробочку, открыла ее. В руках ее заблестели награды Петра. Старый матрос, пересиливая неимоверную боль, взял серебряные крестики.

— Это, люди, не от царя награды, — заговорил он. — Не царь дал. Нет. Это мне от народа…

Ему было тяжело говорить, он еле переводил дух, на губах выступила розовая пена.

— Что царь, — продолжал Петр, — что его прислужники — это одного поля ягоды… Правду тот учитель… говорил… Нет людям добра от царя… Чтобы он скорее… сдох…

Рука матроса, с крестами и медалями поднятая вверх, задрожала и упала на серую свитку. Широкая ладонь легла на эти награды. Лишь одна медаль — «За защиту Севастополя» — одиноко откатилась в сторону. Гаврила склонился к Петру, а у того уже глаза закрылись. Закрылись навеки… Гаврила какой-то миг стоял, глядя на людей, пришедших к своему односельчанину, народному герою. В сенях мелькнул козырек картуза пристава. Гаврила пробрался к нему сквозь плотную толпу и сказал глухо, но зло и сурово:

— А ну, убирайтесь, пан пристав, отсюда прочь! И чем быстрее, тем лучше.

Гаврила был готов схватить пристава за воротник и вытолкать из сеней на улицу, если тот не выйдет сам.