Золи

— Стивен, — сказала она, — ты будешь сражаться за нас, если придется?

— Конечно.

Она улыбнулась, вдруг превратившись в ту юную Золи, которую я когда-то встретил в типографии. Ее плечи расслабились, лицо осветилось, от нее повеяло теплом. Она шагнула ко мне, положила мою руку себе на бедро и прижалась спиной к дереву. Наши ноги скользили в листве, ее волосы закрывали ей лицо, она казалась обезоруженной.

Всегда есть мгновения, к которым мы возвращаемся. Мы пребываем в них, успокаиваемся, и больше ничего не существует.

Вечером мы снова занимались любовью в пустой комнате с высоким потолком. Белая простыня приняла отпечаток наших тел. Капля пота с моего лба прокатилась по ее щеке. Она ушла, приложив палец к губам. Утром мне мучительно не хватало ее, я и не знал, что такое бывает, боль сжимала мне грудь, и все равно мы по-прежнему не могли показываться вместе, не могли преодолеть этот рубеж. Мне казалось, что мы падаем с утеса: совершенная невесомость, и потом глухой удар.

— Если нас поймают, — сказала она, — беда будет большей, чем мы можем себе представить.

На той же неделе приехал чиновник из министерства, высокий седовласый бюрократ, напоминавший точилку для карандашей. Он сидел и сердито смотрел на женщин, которые стирали одежду под струями, бившими из деревянной трубы. Затем он на повышенных тонах заговорил со Странским. Жилы на шее у бюрократа вздулись. Он провел рукавом по лбу. Странский, брызжа слюной, придвинулся к нему поближе. Бюрократ пошел в дом и пробежался пальцами по клавиатуре рояля. Слоновой кости на клавишах не было. Он развернулся на каблуках.

Через несколько часов бюрократ вернулся с милицией. Вашенго, стоя перед строем из шести милиционеров, замахнулся на них вилами.

— Оставь, — попросил Странский. Милиционеры попятились. Самые маленькие дети у них на глазах собирали в саду камни. Странский встал между ними, расставив руки. Милиционеры уехали, получив обещание, что табор снимется с места на следующий день.

Утром Золи села в телегу. Я шел по гравию. Она покачала головой, показывая, чтобы я не подходил к ней. Что-то во мне запылало. Я бы все отдал, каждое слово, каждую мысль, лишь бы снова подняться с ней в этот старый дом, но она отвернулась, и кто-то стегнул по спине ее лошадь. В телеге Золи сидела, усмехаясь, Конка. Табор снялся и двинулся за Вашенго.

Странского я нашел в огромном опустевшем доме. Он сидел на ступенях, сжимая виски, и внезапно показался мне ужасно старым и грустным.

— Ты знаешь, Свон, мы пьем из крышек их гробов.

Однажды Странский написал, что человеческая жизнь обретает начало, середину и конец только после завершения. До тех пор мы пребываем в постоянной неопределенности. Но последнее слово рифмуется со словом, сказанным где-то на середине пути. Может быть, в этом и кроется смысл смерти.

Странский был из тех, кто все собирается сделать что-то такое, отчего земля уйдет из-под ног. Он надолго исчезал. Понимание, к чему все идет, не давало ему покоя. Смерть Сталина, которым Странский вряд ли восхищался, выбила из него дух. Некоторое время его поддерживал на плаву Конгресс, но затем наступили венгерские события 1956 года, на юг двинулись танки, вслед за чем последовала новая серия судебных процессов в Чехословакии. В отеле «Татра», возя по полированному столу свое обручальное кольцо, Странский произнес долгую речь о жизни маргиналов. В стихотворении, опубликованном в одном пражском журнале, он писал, что ему больше не интересно тереть себе губы красной гофрированной бумагой. Думаю, он имел в виду, что чем больше людей получают власть, тем сильнее они презирают процесс, давший им эту власть. Страна изменилась, прокисла, клинок потерял остроту. Наши лекарства оказались недостаточно сильны, чтобы исцелить наши раны.

Старые друзья Странского перестали заходить к нему, его посещения Министерства культуры сводились к блужданию по приемным. Он перестал выступать с лекциями на фабриках, в клубах, в сельских Домах культуры. В типографии он сильно пил.

— Уверяю тебя, — сказал он, — это водка меня пьет, но еще осталось на два пальца, — он широко расставил руки. — Алкоголь как биография, — он прикончил бутылку.

В начале зимы 1958 года от него ушла Елена. Его брак дал крен некоторое время назад. Он подозревал, что невысокий толстый человек с топором, персонаж, ее мультфильмов, — карикатура на него.

Я нашел Странского в углу типографии. Он стоял у окна. Я никогда не видел его таким молчаливым. Незадолго до того он разбил себе кулак, ударив по стене, и теперь бинты на руке были покрыты чернильными пятнами.

Он погасил сигарету, ткнув ею в кусок ветоши, и указал мне на двух мужчин, расхаживавших под окном.

В следующие недели Странский похудел и осунулся. Он бродил по типографии, вырезая узоры из бумаги. Так он боролся со сном, желая работать. Иногда он зажигал о ноготь спичку и вдыхал сернистый дым. Странский никому не показывал свои новые стихи, а мы не спрашивали о них — так было лучше. Я избегал его. Теперь расставить точки над «i» могло только время. Он позволял мне плыть по течению. Так проявлялась его щедрость — он не пытался утащить меня вниз вместе с собой. Часы проходили один за другим, и каждый казался дольше, чем предыдущий. Я занялся плакатами, работал с другими художниками и дизайнерами. Мое умение позволило сделать четырехцветный плакат на печатном станке «Зефир». Я мог бы сделать его сам за несколько часов. Странский иногда спускался по лестнице в цех и ходил по свежеотпечатанным плакатам. Потом снова уходил наверх, оставляя за собой на полу следы краски.

Он по-прежнему был погружен в работу Золи, переделывал ее стихи, добавлял слова, подбирал другие рифмы, проверял все это с ней, спорил с теми, кто утверждал, что она извлекает социальные преимущества из боли, что она грешит формализмом, что ее творчество буржуазно, поскольку она почитает природу. Он считал, что цель ее стихотворений — не ослепить блеском мысли, но сделать тот или иной миг бытия незабываемым.

Однажды в четверг мы втроем должны были встретиться в отеле «Карлтон». Мы с Золи стояли под полотняным навесом у отеля, курили дешевый табак, ждали появления Странского. Золи вся лучилась в ярко-красном платье, расшитом бисером, и стоило ей двинуться, бисерины, даже и под шалью, отражали солнечный свет. Странского не было. Пасмурное небо охладило воздух. Казалось, приближается зима. Мы свернули за угол и пошли вдоль Дуная вниз по течению. Было сыро, но Золи скинула туфли и продолжила путь босиком. Она проделала это не слишком изящно, а ноги у нее сразу промокли. Золи нагнулась, подняла туфли и понесла их в правой руке.

— Много лет уже не ходила босиком, — сказала она.

По Дунаю прошла моторная лодка, осветив нас прожектором. Мы пошли по аллее вдоль берега, где строились ядерные бункеры, и Золи наклонилась, чтобы надеть туфли. В это время ее снова осветил прожектор. Солдат узнал Золи и прокричал ее имя. На земле появилась ее вытянутая тень, засверкал бисер на платье. Я тогда подумал, что нам никогда не выйти из этих кругов света, преследующих нас.

— Нас не должны видеть вдвоем, Стивен. Слишком многое поставлено сейчас на карту.

Я не поверил ей. Не мог. Отсутствие перспективы ошеломило меня. Темнота вокруг нас, казалось, простиралась на многие мили.

Дома я заснул, я слишком устал, чтобы видеть сны: мне не исполнилось еще и тридцати трех лет.

Когда рано утром — над Братиславой только занимался рассвет — в дверь постучали, я точно знал, кто это. Шесть агентов перевернули в комнате все вверх дном. Ответы на все свои вопросы они знали заранее. Проверили мои документы, оформили протокол. Их огорчила неустроенность моей жизни, ее обыденность и стерильность.

Заседание суда над Странским по радио не передавали. За последние стихи его заклеймили паразитом, его признания появились в газетах. Я бегло просматривал их, пытаясь найти то, что позволило бы понять человека, которого я когда-то боготворил. У меня перед глазами стоял его образ: вздернут на веревке, руки связаны за спиной, ужасный треск, сопровождающий вывих рук из плечевых суставов. Резиновые дубинки. Ванны с подведенными к ним электрическими проводами. По вечерам мне являлись видения: его ведут тюремными коридорами, и гробовое молчание тех, в кого мы превратились, удручает его.

Меня вызвали в министерство и провели ознакомительную экскурсию по карцерам. Потребовали представлять еженедельный отчет о том, что я узнавал: я освоил множество выражений, позволявших изъясняться уклончиво.

Золи не арестовали, но пригласили на так называемую консультацию. Я ждал возле Главного управления. Она пришла. Лицо — как маска, только две темные параллельные морщины на щеках выдавали ее. Она села в машину: темные волосы на бежевом фоне кожаного сиденья. Я видел, как машина отъехала.

После этого она долго не давала о себе знать. Я искал ее, но не мог найти. Ходили слухи, что она сожгла все свои бумаги до последнего клочка. Кто-то говорил, что она уехала в Прешов и не вернется. Воды Дуная несли желтые листья. Я работал над ее стихотворениями, но теперь, когда ее голос больше не обволакивал слова, стихи воспринимались не так, как прежде. Выход книги пришлось отложить — без участия Золи в подготовке материала книга получалась неполноценной. Через три месяца она послала ко мне одну из дочерей Конки. Та передала мне сообщение, дошедшее до нее по цепочке, в которой было еще трое участников. Некоторые подробности девочка не запомнила. Я попросил у нее письмо, но она молча уставилась на меня и запустила пальцы себе в волосы. С сельским акцентом она сказала, что Золи хочет поговорить со мной, потом торопливо перечислила названия нескольких деревень, в окрестностях которых, как я понял, ее можно отыскать.

Я так гнал мотоцикл Странского, что двигатель стал чихать. Остановившись под аркой из кипарисов, в старый бинокль я увидел Золи. Она сидела на задке своей кибитки, водя скрипичным смычком по полосе металла — ее старая причуда. Вокруг нее собралась толпа детей, а я стоял и чувствовал ладонью ее шею, дрожь, пробегающую по ее телу, струны, идущие вниз к чаше ее живота, и я, потерянный, увяз в ней по грудь.

Слухи множились. Если бы я собрал все и отдал ей, этого было бы недостаточно. Ее народ не мог не испытывать силу тяготения. Эта сила всегда тянула вниз, даже если намерение состояло в том, чтобы поднять народ из его нынешнего состояния. Нельзя сказать, что все началось в определенный момент, но стали просачиваться слухи: снова заговорили о законе семьдесят четыре, о борьбе с кочевым образом жизни, о Большой стоянке. Одни не обращали на слухи внимания. Другие приветствовали их, надеясь набить карманы и стать цыганскими королями, что для Золи и ее окружения интереса не представляло.

Суть дела заключалась в ассимиляции, в их этнической принадлежности. Мы хотели приручить цыган, а они мечтали, чтобы их оставили в покое. Однако единственное условие, при котором желание цыган могло бы сбыться, заключалось в том, чтобы позволить нам узнать об их жизни, а узнать о ней можно было из песен Золи.

Мы с Золи поехали на восток на мотоцикле, чтобы встретиться с чиновниками в Жилине, Попраде, Прешове, Мартине, Спишска-Нова-Вес. На встречах Золи говорила о традициях и положении цыган, о прежних временах, выступала против ассимиляции. Она писала стихи, сказала она, чтобы воспеть прежнюю жизнь, не более того. Ее политика была политикой дороги и травы. Она наклонялась к микрофонам: