Золи

— Вкусно, — сказал я и отправил его в рот.

Вашенго подался назад и засмеялся весело и по-дружески. Ко мне подошли мужчины, хлопали меня по спине, подливали мне в стакан, наложили на тарелку целую гору еды. Я запил ежа целой бутылкой фруктового вина. Когда я пытался разделить ее с другими, они отворачивались.

— Даже и не проси, — сказал Странский. — Они не будут пить твой компот.

— Почему?

— Научись молчанию, сынок, оно сохранит тебе жизнь.

Странский сел у костра и спел старую балладу, которую слышал в горах. Дул ветер, шевелил золу. Мужчины-цыгане кивали и внимательно слушали. Потом принесли скрипки и огромные арфы. Вечер начался. Какая-то девочка забралась мне на плечи и стала натирать лысину Странского своей босой ногой. После второй бутылки мне стало казаться, что моя городская внешность и привычки уже не так бросаются в глаза. Я расстегнул воротник рубашки и прошептал Странскому, что готов ко всему, что бы ни послала мне судьба.

Ближе к вечеру на поляну стали стекаться толпы окрестных цыган. Они набились в большую белую палатку, где ряд свечей освещал импровизированную сцену. Перед ней стояли скамьи, выдолбленные из стволов упавших деревьев. Певцы начали с баллад, потом пели венчальные, любовные и вечерние песни, а также песни, которые исполняют во время азартных игр.

В палатку вошла Золи в длинном платье с расширяющимися книзу рукавами, крошечными бусинами, нашитыми на лиф, и черным кружевом, длинной дугой огибавшим ее шею. Поначалу она показалась просто еще одной певицей. Она держалась прямо, голова была почти неподвижна, двигались лишь плечи, предплечья, кисти. И только когда стемнело, она стала петь одна. Ни арфы, ни скрипки. Песни, как будто лишенные кожи. Печальные. Старые песни, длинные, бессвязные, ностальгические. Огонь костра мерцал у нее на лице, закрытые глаза, веки с прожилками вен, полуулыбка на губах. Нас поразил не столько ее голос, сколько содержание ее песен. Песни она сочинила сама. В одной рассказывалась история с точными датами, с названиями местечек: чешских, польских, словацких. Ходонин. Лети. Брно. 1943. Черный легион. Печные трубы. Резные столбы ворот. Склепы. Поля, усыпанные костями.

— Я же говорил тебе, сынок, — сказал Странский.

Золи умолкла. В палатке царила тишина, слышно было только, как древний вольный ветер шумит в ветвях деревьев. Золи подошла к древнему старику — такое обтрепанное и полубезумное существо могло бы жить в комнате размером с коробку из-под обуви. На нем была короткая рубашка вроде тех, что так любят музыканты. Он потянулся к Золи руками, показалась голая кожа. Она нежно поцеловала его в голову и сидела рядом с ним, пока он курил трубку.

— Ее муж, — прошептал Странский.

Я, сидя на бревне, отклонился назад.

— Осторожно, Свон, у тебя рот опять разинут.

Золи прислонилась к старику. Некогда он был высок и широкоплеч и до сих пор занимал много места, но теперь явно болел. Позднее в тот же вечер он извлекал из скрипки такие звуки, которых я никогда прежде не слышал, — быстрые, дикие, визгливые. Ему долго аплодировали. Потом Золи, поддерживая его под локоть, вышла с ним из палатки. Она не вернулась, но вечер начался заново, шумный и чистый. Я расстегнул рубашку до пупка и не знал, что думать. Кто-то кинул в меня бутылку сливовицы — я поймал ее, открутил крышечку и пил прямо из горла.

Рано утром Странский и я, спотыкаясь, побрели к мотоциклу. Сиденье, защитные очки и резиновые рукоятки с руля исчезли. Странский захихикал и сказал, что ему не впервой обхватывать ногами ненадежную чешскую технику. Мы подложили вместо сиденья сложенные пиджаки, уселись и поехали обратно в Братиславу. Подъезжая к городу, поравнялись с высоким кирпичным зданием с арками и перемычками над окнами. На высоких карнизах дремали ряды голубей. Даты, окруженные венками, хранили память в камне. Это был старый город, немного венгерский, немного немецкий, но в тот день он казался новым и вполне советским. Люди работали на мосту, а из труб фабрик, расположенных за ним, шел дым.

Жена Странского ждала нас во дворе многоквартирного дома, где они жили. Он поцеловал ее, поднялся, перепрыгивая через ступеньку, в квартиру и сразу же стал переписывать на бумагу слова песен, записанных на пленке. Магнитофон он поставил на последний рисунок жены. Она вытащила его и разгладила бумагу.

— Это венгерское имя, — сказала Елена, слушая запись. — Золтан. Интересно, откуда у нее такое.

— Кто знает? Но вот эта песня — просто чудо, правда?

— Может, она нашла кого-нибудь, кто ей написал?

— Вряд ли.

Странский остановил запись.

— Песня наивная, — сказала Елена. — Твоя мать плачет, твой отец играет на скрипке. Но столько в этом трепета, жизни! И скажи мне: она красива?

— Скорее красива, чем нет, — сказал он.

Елена стукнула мужа по костяшкам пальцев свернутой газетой, встала и пошла спать. Из ее волос торчало множество цветных карандашей. Странский подмигнул, сказал, что скоро присоединится к жене, но заснул прямо за столом, склонившись над страницами со стихами Золи.

На следующей неделе я снова встретил Золи на лестнице перед Союзом музыкантов, она стояла, разведя руки и растопырив пальцы.

Перед зданием собралась толпа цыган. Вышло новое постановление, обязывающее всех музыкантов иметь лицензии. Но чтобы получить лицензию, надо было заполнить анкету, а практически никто из цыган, исключая Золи, не умел писать. К зданию Союза они принесли скрипки, альты, гобои, гитары и даже привезли огромную арфу. Вашенго явился в черном пиджаке с велосипедными катафотами вместо запонок. Когда он двигал руками, катафоты сверкали на солнце. Вашенго, казалось, пытался при помощи Золи успокоить толпу. В другом конце улицы стояла небольшая группа милиционеров, постукивавших себя дубинками по бедрам. Вскоре из окна Союза выставили громкоговоритель, и толпа притихла.

Сначала Вашенго заговорил по-цыгански. Потом он попросил тишины и перешел на словацкий.

— Наступило новое время в истории, — сказал он. — Все мы, неся красный флаг, вышли из долгого забытья. Я поговорю с возглавляющими Союз. Будьте терпеливы. Все получат лицензии, — он указал на Золи. — Она поможет всем заполнить анкеты.

Золи кивнула, толпа удовлетворенно зашумела. Милиционеры опустили свои дубинки, чиновники Союза музыкантов вышли на лестницу. Мимо меня, протискиваясь через толпу, прошел маленький мальчик. На нем были желтые очки, те самые, что мы со Странским оставили на мотоцикле.

Я попытался, работая локтями, подойти к Золи, но она повернулась и что-то шепнула своему мужу.

Я выбрался из тесноты человеческих тел и прошел мимо лошадей и телег, выстроившихся вдоль улицы.

Я уже запомнил наклон ее головы и две темные родинки у основания шеи.

В Национальной библиотеке, где клубилась в солнечных лучах пыль и гулко отдавалось шарканье посетителей, я пробовал прочесть то немногое, что можно было найти о цыганах.

У них, казалось, так же отсутствует единство, как и у всех остальных. В каждой европейской стране своя цыганская диаспора, и все, что их объединяет, — это национальность, указанная при переписи. Большинство уже ведут оседлый образ жизни, живут в хибарках, образующих поселки, разбросанные по всей Словакии. Цыгане в равной степени склонны враждовать со своими и с чужаками. Золи и ее ближайшее окружение — своего рода аристократия, если можно так выразиться. Они по-прежнему странствуют в изукрашенных кибитках. Никаких танцующих медведей, никакого попрошайничества и гаданий по руке, но они действительно носят золотые монеты в волосах и придерживаются некоторых старинных обычаев. Чтут законы скромности и целомудрия. Произносят имена шепотом. Изображают рунические знаки.

В Словакии насчитывались тысячи цыган. Многие были жестянщиками или конокрадами, но некоторые, подобно окружению Золи, собирались в кочевые группы по семьдесят — восемьдесят человек и кормились почти исключительно музыкой. О них писали на чужом для них языке. Они не признавали фотографий, допускали только рисунки.

Я закрыл книги и вышел на улицу под развевающиеся знамена. В кронах деревьев громко пели скворцы. Из открытого окна доносились стоны саксофона. Еще не закончилось время перемен, на улицах было многолюдно, никто не сидел дома, ожидая ареста.

Странского я нашел в пивной.

— Иди сюда, грамотей! — закричал он мне из угла, усадил за столик и угостил пивом.

Странскому был свойственен высокий идеализм. Он считал свое знакомство с цыганской поэтессой необычайной удачей для себя и для журнала «Кредо». По его мнению, цыгане как представители революционного класса при должном руководстве могли научиться пользоваться печатным словом.

— Смотри, — сказал он, — повсюду они отверженные: воры, мошенники. Только представь, что будет, если нам удастся их социализировать. Образованный пролетариат, люди, читающие цыганскую литературу, мы ты, я, она, — если записать эти песни, можем создать совершенно новую форму искусства. Вообрази, Свон. Никто этого еще не делал. Девушка идеальна, ты понимаешь, насколько она идеальна?

Он подался вперед, кружка у него в руке дрожала.

— Все остальные насрали на них с высоты. Жгли их, глумились над ними, клеймили их. Капиталисты, фашисты, эта твоя старая империя. У нас появился шанс все это изменить. Принять их в свою среду. Мы будем первыми. Воздадим им должное. Мы делаем жизнь лучше, мы делаем жизнь справедливее.

— Она певица, — сказал я.

— Она поэт, — ответил он. — И знаешь почему? — он поднял кружку и толкнул меня ею в грудь. — Потому что у нее призвание. Она — голос земли.

— Ты пьян, — сказал я.

Он поставил на стол новехонький магнитофон, выложил запасные бобины, восемь катушек пленки, четыре электрические батарейки.

— Я хочу, чтобы ты записал ее, грамотей. Верни ее к жизни.

— Я?

— Нет, маринованные яйца! Ради бога, Свон, включи мозги.

Он знал, чего хотел от меня, — перспектива такой работы приводила меня в ужас, но одновременно и захватывала.

Он немного размотал одну бобину.

— Только не говори Елене, что наши последние сбережения я потратил на это, — он смотал пленку и нажал кнопку «Запись». — Сделано в Болгарии, надеюсь, магнитофон работает, — Странский перемотал пленку и включил «Воспроизведение».

«Сделано в Болгарии, надеюсь, магнитофон работает», — донеслось из динамика.

Вот она, неизбежность: теперь нам суждено было навсегда остаться в этом заурядном мгновении. Я поднял кружку в знак согласия. Мог бы заодно и расписаться собственной кровью.

Все звукозаписывающее оборудование уместилось в небольшой рюкзак. Я закинул его на спину и на мотоцикле Странского поехал за город. В роще я остановился и выключил мотор. Табор ушел. Осталась обугленная покрышка в траве, несколько тряпок на ветвях. Я попытался ехать по их следам, но вскоре понял, что это безнадежно.

Я ехал, сильно наклоняясь на поворотах, к невысоким холмам в окрестностях Трнавы, где виноградники спускались по склонам в долину, и вдруг увидел наставленную на себя винтовку. Вильнув рулем, я остановился. Самый высокий милиционер усмехался, остальные собрались вокруг него. Я сказал, что я переводчик и социолог, что изучаю древнюю культуру народа романи.