Тирания Я: конец общего мира

1. Начало «авторитарного партикуляризма»

На протяжении 2010-х годов, по мере того как слабела роль государственных служб, расцвел и получил широкий резонанс относительно новый критический дискурс. Констатировалось следующее: нас лишили вещей, которые, однако, нам всем принадлежат. Нужно собраться с силами, чтобы их отвоевать: это наше общее благосостояние. Разумеется, вопрос ставился существенный – о необходимости гарантировать всеобщее право на охрану здоровья и доступ к качественному медицинскому обслуживанию через механизмы солидарности, но ораторы зачастую прикрывали этим такие требования, как право что-либо иметь, владеть какими-либо ценностями. При этом все быстрее терялся еще один аспект, возможно, не столь принципиальный, но не менее знаковый и жизненно важный – присущая обществу, и вообще человеческой жизни, потребность в неких разделяемых ценностях и нарративах, без которых не обеспечить взаимопонимание и не создать конструктивные связи между людьми. Ведь все это время хирела и постепенно превращалась в ничто вера в дискурсы, планы, убеждения – и даже утрачивались надежды на то, что улучшение нашего индивидуального и коллективного положения зависит только от вклада каждого в общий порядок. Тот, который формирует неиссякаемое обилие сингулярностей и структурируется рядом фундаментальных принципов, спаивающих членов политического сообщества. Ныне всеобщее согласие не в ходу – судя по всему, умами сполна овладело разочарование. Следовательно, любые слова, продолжающие скрыто или явно защищать подобные заповеди, как будто входят в противоречие с повседневными реалиями, в которых живет большинство.

На том же историческом этапе, ближе к середине 2010-х годов, стал проявляться еще один уникальный феномен: мода сообщать факты, не убедившись, что они соответствуют действительности. Наступила новая эпоха «свободы выражения», более не обремененной моральным долгом сверяться с тем, что должным образом признано достоверным. Явление застало нас врасплох, быстро распространилось и произвело ошеломительный эффект. Понятие «постправды» утвердилось в эти неспокойные времена как симптом наших недугов, признак утраты ориентиров. С тех пор об этом не перестают строчить тома. Некоторые, – как правило, глядя на происходящее сверху вниз, – обеспокоились тем, что грядет новое разделение на «истинное и ложное», причем такое, что станет «угрозой для демократии»[106]. На самом деле, как часто бывает, здесь выявилось следствие, а не причина, и это не только говорит о близорукости, да еще с оттенком неуместного морализма, но и мешает разглядеть главное. А именно – разделение уже произошло, но не на «истинное и ложное», а на «я» и «мы», на субъективные взгляды отдельно взятых людей и то, что до недавнего времени служило общим понятийным фундаментом. Этому способствовали два определяющих фактора, выкристаллизовавшиеся на рубеже 2010-х годов.

Во-первых – посетившее многих чувство, что нас давно предали и на наших глазах в демократических обществах, утверждающих либеральный индивидуализм, продолжает разваливаться общественный договор, основанный на действенности государства и принципе солидарности. Произошел разрыв между тем, что говорят и изображают различные инстанции, более или менее официальные, и калейдоскопом повседневных ситуаций – часто более сложных, чем они предстают в рассказах или обещаниях. Обостряющееся несоответствие породило горькое впечатление: мы наблюдаем, как возникают – и словно параллельно развиваются – две реальности. Одна все больше опирается на конструкцию, призванную защищать определенный порядок, другая – совсем непохожая – ощущается на собственной шкуре или, скажем так, через пустой кошелек. Как будто опровергнут принцип, сформулированный Симоной Вейль, а именно: «Потребность в правде – самая святая из всех существующих. Но о ней всегда молчат»[107]. Только осознаем ли мы, что «альтернативные факты» (alternative facts) хоть и считаются новым явлением, существовали задолго до нынешних времен, способствуя глумлению над здравым смыслом и разрушению судьбы, – как та ложь на уровне государства, которую распространяли различные американские правительственные органы на протяжении целого десятка лет, пока шла война во Вьетнаме[108], или пламенные восторженные речи, провозглашающие образование Европы, которая станет «социальной», и еще уйма примеров, непрестанно множащихся по всему миру со времен неолиберального поворота, начатого на заре 1980-х годов.

Произошло постепенное расторжение договора о доверии. Договора, который благодаря признанию некоторых аксиом, взятых за основу, устанавливает свод общих ориентиров, играющих своеобразную роль «мирской трансцендентности», политико-юридической библии, вознесенной над всеми подобно божественному глаголу в монотеистических религиях. Но если по прошествии времени констатировать, что «Бога нет», значит, как у Достоевского, «все дозволено», а точнее, совокупность наложенных догм утратила внутреннее содержание. План, очерченный демократическим либерализмом, породил впоследствии столько разочарований, что больше не внушает веры. Ко всему, что открыто или завуалированно произносят в его защиту, относятся с предубеждением. В этом смысле мы проживаем момент обостренной подозрительности в отношении любого высказывания, которое восприятие связывает с массовой или главенствующей доктриной.

Второй фактор, содействовавший образованию этого нового этоса, обусловлен тем, что люди оснащены индивидуальными средствами информации и самовыражения, это позволяет рассматривать события под разными углами, в различном изложении и отстаивать собственную точку зрения – до сих пор, как многим думается, бесконечно презиравшуюся, – а в результате рождаются массы, полные решимости избавиться от пассивного простодушия, – и тогда с ними хочешь не хочешь придется считаться. Это, собственно, и обозначается термином fake news, что свидетельствует о непонимании природы явления. На самом деле следовало бы говорить о другом – о проявлениях реваншистской субъективности, которая снова в ходу, и ее выразителям не терпится во что бы то ни стало описать вещи по-своему, заставить себя услышать и свернуть шею всем, в чьих высказываниях видится зависимость от «официального» порядка. В связи с этим каждый, ссылаясь на собственный опыт, как и на опыт своих отцов, дедов, социального класса или группы, к которой принадлежит, – этнической, религиозной, гендерной или какой-то другой, – рассчитывает взять инициативу в свои руки и добиться возмещения. Ведь для массового возмещения сейчас самое время. Воля к нему выражена в энергичном отстаивании прав, законов, изменений, которые помогут воздать должное всем лицам, считающим, что их, поколение за поколением, принижали и обманывали.

Весьма показательный пример, когда люди настаивают, чтобы с ними считались, – группы женщин-мусульманок, которые в последнее время хотят посещать общественные бассейны в буркини, несмотря на то что внутренние правила предписывают находиться там только в обычных купальниках, слитных или раздельных, а мужчинам – в облегающих коротких плавках. Ограничения продиктованы соображениями гигиены, учитывая, что чем больше площадь ткани, тем выше вероятность распространения бактерий. Возражающие обычно делают вид, что эти элементарные принципы, призванные гарантировать единый порядок для всех, на них не распространяются: дескать, они хотят воспользоваться законным правом. Они исходят из убеждения, будто в странах с христианским или светским большинством нормативно-правовое регулирование совершается в неведении о тех этнодемографических изменениях, которые произошли за последние полвека с лишним. Поэтому считается, что различные институты в недостаточной мере учитывают другие обычаи несмотря на то что они относятся к национальным реалиям. Эти требования подкреплены тем, что память о колонизации жива как никогда, а за насилие и бесчинства, совершавшиеся в прошлом, так и не было справедливого возмещения. Свободное ношение буркини представляется – осознанно или нет – косвенной формой признания.

В притязании, отмеченном ощущением травмы и исторической несправедливости – непосредственным либо переданным как память, – скрыт главный порок. Он в навязывании договорного условия, принимающего общий характер и обязывающего считаться со специфическими недовольствами. Это полностью противоречит принципу обязательности, который при демократии должен касаться всех и основываться, – в данном случае во Франции, – на светских началах. Многие из этих женщин заявляют, что продолжают дело Розы Паркс, афроамериканки, которая во времена сегрегации в Соединенных Штатах, сидя в автобусе, отказалась уступить место белому мужчине, и этот поступок послужил толчком к началу борьбы за гражданские права. Но тогда ситуация была ровно противоположной: речь шла о стремлении к равноправию, а вовсе не о частном притязании. В этом прежде всего и есть реваншистский субъективизм – убежденность, что пора возместить долгие десятилетия притеснений, причем в показательной форме, когда желаемого добиваются всеми правдами и неправдами.

Парадокс в том, что эти частные требования предъявляются к коллективной структуре, которая рискует дать трещину, если таких запросов – теоретически – окажется бесконечное множество, ведь это может подорвать принцип всеобщности, открывая простор для сепаратизма, претендующего на законность. Вместо давления на политиков и гражданское общество ради признания собственного достоинства, мы видим всплески возмущения, а поскольку они переходят в намерение добиться своего любой ценой, то налицо «авторитарный партикуляризм», отвергающий – под предлогом того, что расценивается как несправедливость в прошлом и обиды, сносимые сейчас, – такие фундаментальные вещи, как возможность возражения, обсуждения и общее принятие любых норм и права. Учитывая степень накопленных обид, такой запрос часто выражается демонстративно, при широкой поддержке социальных сетей и видеоплатформ в качестве орудия убеждения и привлечения на свою сторону.

Подобная логика только усиливает фрустрацию, клановые убеждения, недоверие ко всему и вся – в результате доходит до обвинений в адрес групп, которые считаются привилегированными: срабатывают схемы, годные, чтобы непрерывно подогревать конкуренцию и усиливать напряжение между членами национального сообщества. Как если бы в определенных условиях принципы большинства и борьбы, – обусловливающие политическую жизнь, – оказались вытеснены, а их место занял бы принцип непримиримого антагонизма в различных проявлениях. С этой точки зрения мы не только присутствуем при «общественном переломе», как об этом часто твердят, но еще и начинаем различать очертания совершенно нового явления – ему, вероятно, предстоит широко распространиться, – и состоит оно в невозможности договариваться, быть обществом.

Это же явление встречается и в государственной школе, когда родители, как и их дети, в силу различных религиозных убеждений зачастую отказываются от изучения дисциплин, строящихся на рациональной и научной основе, – как биология, физика, археология, – ссылаясь на то, что это лишь относительные истины, предполагающие право не соглашаться с ними или опровергать их. Такой подход поддерживается постоянным доступом к информации, подаваемой более или менее всерьез, но часто нелепой, – ее можно почерпнуть в интернете, чаще всего на YouTube, что в первую очередь обесценивает сами эти сюжеты, а некоторых авторов выставляет незрелыми фрондерами, уверенными, будто они осведомлены о чем-то неправомерно утаиваемом. В этом случае, будучи относительно новым явлением в обществе, защита позиций по принципу принадлежности скатывается от требований регулирования, – порой обоснованных, – до релятивизма, стирающего все общие ориентиры, хотя только с ними и можно устанавливать понятные связи, общие для всех и устойчивые. Этот же подход принимает другую форму – например, когда французские учащиеся требуют пересмотреть содержание занятий по истории Холокоста. Либо под предлогом, что другим преступлениям прошлого – прежде всего рабству и колониализму – уделяется меньше внимания, либо, в более редких случаях, оспаривая достоверность приводимых фактов – обычно под влиянием видеопродукции в духе негационизма.