Статьи и письма 1934–1943

Все эти жестокости были средством повышения престижа. Главным принципом римской политики, начиная со второй победы над Карфагеном и даже раньше, было поддержание наивысшей степени престижа при любых обстоятельствах и любой ценой. Иным способом перейти от определенного уровня могущества к мировому господству невозможно; потому что один народ не может господствовать над множеством других теми силами, которыми он обладает в действительности. Этот принцип, доведенный до конца, предписывает, чтобы ни один народ не мог поверить, что может оказать какое-либо давление на волю народа, претендующего на господство; всякий народ должен на опыте убедиться в бессилии любых средств: собственной энергии, оружия, договоров, былых заслуг, подчинения, мольбы. Вот почему римляне исчерпали все силы в бесконечной войне против небольшого города, чье существование им никак не угрожало, а разрушение не несло ни малейшей пользы; они не могли перенести, чтобы он оставался свободным.

Вот почему они почти никогда не соглашались договариваться о мире, не нанеся прежде сокрушительного поражения противнику. Договоры никогда не были для них препятствием в политических замыслах; нужно было только найти лучший способ их обходить. Прежде оказанные услуги, как это часто бывает у государей и хозяев, обычно не считались заслуживающими иной платы, кроме унижения, – чтобы никто не считал себя вправе требовать чего-либо от Рима; те, кто восставали против такого обращения, оказывались изолированными от врагов Рима по причине тех самых услуг, которые они ранее ему оказывали, и принуждались поражением к покорности, потеряв уже всякое право ссылаться на эти услуги для получения выгодных условий. С народами, которые с самого начала вступали с римлянами в отношения союза и подчинения и неуклонно придерживались их, обращались почти так же, как с врагами, покоренными силой; и эти народы каждодневно испытывали страдание от своего бессилия из-за того, что покорялись против воли. Мольбы являются главным средством воздействия там, где нет других средств, и с их помощью люди пытаются преклонить даже волю богов; но как ужасающие несчастья, так и жалобные мольбы редко склоняли римлян к снисхождению. Таким образом, все чувствовали себя целиком и полностью в воле Рима, какой бы она ни была, и доходили до того, что видели в этой воле рок.

Отдельная нация может черпать силы для подобных действий лишь в убеждении, что она от века избрана суверенной госпожой над другими. Многие народы, даже подчас жалкие, питаются мифами, будто они являются хозяевами всего на свете; но за исключением, возможно, ассирийцев, римляне первыми, насколько нам известно, всерьез сочинили идею народа, предназначенного для такой миссии; это, пожалуй, единственная оригинальная идея, до которой они додумались. Ее лучшая формулировка дана Вергилием: «Ты же, римлянин, думай о том, как полновластно править народами».59 Если некий народ является господином от природы, тогда все те, которые не хотят ему повиноваться, суть мятежные рабы, и рассматривать их, и обращаться с ними нужно соответственно; только так следует понимать смысл стиха: «Щадить тех, кто подчиняется, и сокрушать гордых». Можно считать, что этот стих действительно выражает политику Рима в том смысле, что хозяин щадит своих рабов, если не причиняет им всего вреда, который может причинить60; поскольку никаких прав у них нет. А если они считают, что есть, то повинны в «гордости». Ибо смысл стиха Вергилия не допускает ничего среднего между «подчинением» и «гордостью».

У галлов «Væ victis»61 означало только то, что поражение – это несчастье, которое делает беззащитным перед жестоким обращением; но для римлян побежденный враг был виновником, которого следовало покарать. Слова, подлинные или нет, которые Тит Ливий вкладывает в уста Эмилия Павла, очень показательны в этом отношении. Персей, царь Македонии, чей отец Филипп был преднамеренно унижен римлянами даже после того, как они получили от него важные услуги, вызвал беспокойство своими военными приготовлениями. Сенат выслушал обвинения его врагов и отказал македонским послам в возможности опровергнуть эти обвинения; затем, когда те все же были допущены представить доводы в свою защиту, не давая им никакого ответа, не выдвигая никаких требований, никакого ультиматума, немедленно объявил войну. Персей, одержав победу в одном сражении, предложил римлянам самые выгодные условия мира, но тщетно. Наконец, побежденный Эмилием Павлом и взятый в плен вместе с женой и маленькими сыновьями, он был приведен к победителю и пал перед ним на колени. Эмилий Павел поднял его и, согласно Титу Ливию, среди прочего сказал ему: «Так объясни мне, Персей, почему ты, еще при твоем отце хорошо узнав, как римляне добры к союзникам и сколь ужасны к врагам, выбрал стать им врагом?»62 Персей опустил голову и беззвучно плакал. После триумфа он и его дети были брошены нагими в яму, заполненную приговоренными к смерти, где он умер бы от голода в грязи, как позднее Югурта63, но через неделю, по вмешательству одного из Сципионов, был выведен оттуда; он погиб спустя два года, замученный своими охранниками, – примерно через полтора столетия после побед Александра64.

Римляне почти всегда поступали по отношению к побежденным вождям, как законный хозяин, который наказывает взбунтовавшегося раба. Церемония триумфа, этот отвратительный, свойственный только Риму обычай, в котором находил столько сладостного Цицерон, способствовала формированию этой иллюзии. Из поступков и речей Рима всегда казалось, что он карает своих врагов не из интереса или удовольствия, а по обязанности. Иллюзия была заразной: она и у противников вызывала до определенной степени чувство, будто они мятежники, что было драгоценным преимуществом, – поскольку, как заметил по опыту Ришелье, при прочих равных условиях повстанцы всегда намного слабее. У Геродота мы находим рассказ о том, как скифы сражались с войском бастардов, прижитых их женами от их рабов; среди битвы они внезапно, отложив оружие, схватили плети – и тем обратили своих противников в бегство65. Такова, на войне и в политике, власть мнения. Господин всегда должен быть прав, а те, кого он наказывает, всегда виноваты. Чтобы приучить к сознанию этого, необходим крепкий навык. Два мнения о силе и праве, оба ошибочные, оба роковые для тех, кто за них держатся, вводят в заблуждение посредственные умы; одни верят, что правое дело остается по-прежнему правым даже после того, как потерпело поражение, другие полагают, что одной силы достаточно, чтобы быть правым. На самом деле немая жестокость почти никогда не достигает цели, если жертва ссылается на свое право, так что силе нужно прикрываться благовидными предлогами; но, с другой стороны, даже противоречивые и ложные предлоги становятся вполне благовидными, когда их выдвигает сильнейший. Даже когда они слишком грубы, слишком прозрачны, чтобы обмануть кого-либо, было бы ошибкой по этой причине считать их бесполезными; их хватает для льстивых рукоплесканий подлецов, для молчания и покорности несчастных, для бездеятельности очевидцев; их хватает для того, чтобы победитель мог забыть о беззаконности своих деяний; без каких-либо предлогов ничего такого не получится, и победитель рискует оказаться проигравшим. Волк из сказки это хорошо понимал66; Германия забыла об этом в 1914 году и дорого заплатила за свою забывчивость, зато помнит сейчас. Римляне помнили это на зубок. Именно поэтому они, по словам Полибия, почти всегда старались выглядеть соблюдающими договоры или находить предлоги для их нарушения, чтобы казалось, будто они повсюду ведут только оборонительные войны. Разумеется, их замыслы были лишь завуалированы этими приемами и никогда не зависели от них.

Это искусство «соблюдения приличий» уничтожает или подавляет в других импульс негодования и одновременно позволяет не ослаблять себя нерешительностью. Но для того чтобы этот эффект осуществлялся в полной мере, вы должны быть действительно убеждены в том, что вы всегда правы, что у вас есть не только право сильного, но и право в прямом и простом смысле, даже когда у вас его нет в помине. Греки никогда не умели быть такими; у Фукидида видно, с какой ясностью афиняне, совершая жестокие злоупотребления силой, признавали, что совершают их67. Имея такой ясный ум, империю не построишь. Иногда римляне решались признать, что их подданные, умоляющие о защите, были подвергнуты излишним жестокостям, но тогда они признавали это как люди, которые, не испытывая угрызений совести, аплодировали собственной снисходительной жалости; что же касается признания того, что их взбунтовавшиеся подданные или враги имеют определенные основания для бунта или вражды, то об этом они не допускали и мысли. Некоторые из них могли думать и иначе, но такие почти не оставили следов. В общем же и целом римляне наслаждались этим коллективным самоудовлетворением, глухим, непроницаемым, непробиваемым, позволяющим сохранять посреди злодеяний совершенно спокойную совесть. Сознание, столь непроницаемое для истины, предполагает оподление сердца и ума до такой степени, что оно сковывает мысль; потому-то римляне и не внесли в историю науки никакого другого вклада, кроме убийства Архимеда. Но с другой стороны, такое самоудовлетворение, подкрепленное силой и завоеваниями, заразительно, и мы до сих пор все еще страдаем от этой заразы.

Ничто не является более важным для политики престижа, чем пропаганда; и ничто другое не было предметом большей заботы со стороны римлян. Каждый римлянин в первую очередь был естественным пропагандистом на службе у Рима; потому что, за немногими исключениями (среди которых – Лукреций68, этот единственный истинный ученик греков), каждый римлянин в душе ставил Рим превыше всего. Духовная жизнь в Риме была почти чистым выражением воли к власти. Греческая мифология была игрой ума, оставлявшей мышлению полную свободу; но тот же Цицерон требовал уважения к римской религии не по какой другой причине, как потому, что с ней было связано величие Рима. Масса памятников, дорог, акведуков делала это величие зримым. Римская литература в значительной степени загрязнена стремлением навязать это величие разуму; в отличие от греков, у которых, кроме чисто политических речей, ни одно творение из дошедших до нас не запятнано пропагандой греческого или афинского величия, Энний,69 Вергилий, Гораций, Цицерон, Цезарь, Тит Ливий, даже Тацит, всегда писали со скрытым политическим мотивом, и их политика, в чем бы она ни выражалась, всегда была имперской.

Они были и наказаны за это, как всегда бывает в подобных случаях; ведь, за исключением, возможно, Тацита, их уровень по сравнению с греками удручающе низок. Что же до форм духовного творчества, которые нельзя было поставить на службу национальному величию, то они в Риме, можно сказать, почти не существовали.

Разумеется, наибольшее место принадлежало устной пропаганде; Рим умел привлекать к ней даже тех, у кого были самые веские причины его ненавидеть. Эту роль играл, например, Полибий, которого насильно удерживали в Риме в течение пятнадцати лет и вновь вызвали туда после нескольких месяцев свободы70. Везде, где было две партии, одна из них была проримской; в царских семьях зачастую один из детей был агентом влияния и протеже Рима, в некоторых случаях он с детства воспитывался в Риме в качестве заложника. Быть врагом Рима было преступлением, наказуемым самыми безжалостными карами; но преступлением было даже просто не быть его приверженцем. Те, кто подпали под власть Рима в результате военного поражения, были принуждены восхвалять Рим изо всех сил. Никому не дозволялось протестовать против злоупотребления властью римлянами иначе, как только в форме мольбы, никому не дозволялось умолять иначе, как восхваляя добродетели Рима, и прежде всего те, которыми он не обладал: великодушие, справедливость, умеренность, милосердие. Тит Ливий приводит тому множество примеров, некоторые из которых, возможно, преувеличены; но тогда характерно само преувеличение. Все, что могли измыслить трусость, предусмотрительность, надежда на получение милостей, желание быть причастными, пусть даже на втором плане, к блеску могущества, все, что могло произвести искреннее восхищение влиятельных и деятельных сторонников, было полностью использовано Римом на разных этапах его расширения. На примере Полибия в греческих делах, Цезаря в делах галльских мы видим, насколько тщательно проводилась такая деятельность параллельно с политическими или военными демаршами. Пропаганда и сила шли об руку друг с другом; сила делала пропаганду почти неотразимой, в значительной мере препятствуя тому, чтобы кто-то осмеливался ей противиться; пропаганда повсюду распространяла репутацию силы.