Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в.

В основе художественной философии писателя — правда общенациональная, сформировавшаяся в результате многовекового опыта совмещения интересов людей, смыслом существования которых было жизнестроительство, жизнеустроительство.

Селиванов, доминирующий в персонажной галерее повести Л. Бородина, с невероятной горячностью произносит слова, под которыми мог бы подписаться в конце концов Григорий Мелехов (М. А. Шолохов, роман «Тихий Дон»): «Ведь красные и белые молотили друг друга мужиком, а если бы он своей правде верен оставался, что тогда было бы?» (с. 116).

Результаты восстановления этой жизнеспасительной общенациональной правды были зафиксированы писателем в сложнейшем художественном концепте, который, перефразируя Ю. Степанова, можно определить как «сгусток художественной философии». Смысловая структура этого концепта презентована в нескольких сюжетных элементах, транслирующих архетипическую основу повествования. Базовый из этих элементов — персонажный ряд Рябинин — Селиванов — Оболенский.

Иван Рябинин — литературный герой, структура которого почти полностью традиционна. Имя, по Флоренскому, «самое русское», символизирующее «простоту и кротость»[270]. Портрет богатырский («высокий, широкоплечий, кряжистый, силы и выносливости неисчерпаемой»; с. 71; «статный, крепкий»; с. 68). Сравнения довершают, уточняют портретное описание русского богатыря, который по рождению получил огромную силу земли — как кедр — дубняк (с. 81), похож на медведя (с. 73). Сказочная его сила подчеркивается в давней легенде — мальчишкой вытащил из болота корову за рога (с. 73). Служение богатырское — был Иван непримиримым, упрямым охранником рябиновской тайги, бежавшим суетной жизни защитником таежной мудрости (с. 68).

И судьба богатырская начиналась со сказочной любви к заморской светловолосой царевне — лебедь (с. 136), беленькой, светленькой, с косой до пояса (с. 102), выразившейся не в любовной страсти, а в чистоте созерцания, уничтоженной неумолимыми тюремщиками. Встреча лебедушки и богатыря становится зачином жизненного пути в соответствии с формулой Г. П. Федотова: «Чтобы жить, человек должен найти утраченные связи с Богом, с душевным миром других людей и с землей. Это значит в то же время, что он должен найти себя самого, свою глубину и свою укорененность в обоих мирах: верхнем и нижнем»[271]. Хотя путь этот складывался не по эпическим, а по трагедийным законам.

Очевидно, что сказочный канон, которому подчинялось повествование о встрече лебедушки и богатыря, принципиально изменен. Безоблачного счастья, гармоничного соединения двух начал русской жизни, исторического (воплощением которого был дворянин, белый офицер, князь Оболенский) и народно — поэтического (представленного в начальном образе Рябинина) не случилось, лебедушка погибает, сын в детском доме вырастает не Иваном, как матери грезилось, а «Ванькой» (с. 191), как признает после смерти отца Ваньки Оболенского Селиванов.

В неволе, в мученический жизни восстанавливаются связи Ивана Рябинина с Господом, в снах фиксируется иррациональное прозрение героя. Истинное открытие собственной сути, по Бородину, происходит поздно и в бесчеловечных условиях, поэтому душа Ивана не смогла напитаться той жизненной силой, которая дала бы возможность преодолеть грядущие испытания. Для прощания с этим миром он приходит в тайгу. Вопреки собственным ожиданиям и многочисленным знакам, оставленным незваными пришельцами по обочинам его тропы, на мгновение ощущает родовое сходство с ними — с новыми богатырями. Захотел «дед <…> из сказки» (с. 174) помочь им проложить новую тропу и в заповедных местах новое зимовье поставить. Но веселая, бездумная демонстрация молодого «механистически — машинного» (Н. Бердяев) могущества остановила эти намерения. В последние минуты Ивана на этой земле его сознание высветлило страшные картины человеческой жестокости: «<…> картины мелькнули перед глазами, ослепили, обожгли и вырвали с корнем сердце…» (с. 179). «<…> Взмахнув топором, Рябинин кинулся на ближайший бульдозер… Топорик с резиновой ручкой отскакивал от металла, пока не попал на стекло. Вместе с осколками рухнул на землю Иван Рябинин» (с. 179).

Не стало Ивана Рябинина до страшного, неукротимого порыва ярости: «Когда же взлетел на гриву, сердце взлетело…

и потянуло за собой ввысь» (с. 178). Так состоялось восстановление целостности бытия, и открылись ему «новые пространства и времена» (В. Н. Топоров).

Идеальное начало в характере русского богатыря, прошедшего вслед за автором в стремлении к правде крестный путь, зафиксировано в словах Селиванова о товарище, с которым сам он мечтал всю жизнь быть плечом к плечу: «<…> чтоб человек был силен и добр, верен и надежен, умен и не болтлив, <…> умел быть близким и не надоедал чтобы не опасен был человек для твоего спокойствия» (с. 81).

Сам Селиванов всю жизнь рядом с Рябининым — герой, в популярной типологии, трикстер, постоянно балансирующий на грани добра и зла, хитростью и изворотливостью отстаивающий свое понимание справедливости. Появление такого персонажа в русской прозе начала 1970 — х столь же неожиданно, сколь неожиданным десятилетием ранее оказалось рождение шукшинского «чудика», хотя характер Андриана Никаноровича Селиванова создавался вроде бы по лекалам психологической прозы, подарившей читателям за многие десятилетия уникальные социальные типы. Портретно Селиванов — полная противоположность Рябинина: «невысокого роста, щуплый, пронырливый», «косой» (с. 71), хилый и худосочный (с. 81), сучок трухлявый (с. 71). Одним словом — «не повезло ему в теле и в росте» (с. 81). Но обладал этот «мужик невнушительный» (с. 112) удивительной жизнестойкостью и стремлением «жить по своему желанию и прихоти» (с. 79), которое не предполагало банальной и вполне реальной установки на личное обогащение. И обеспечивалось это совсем не идеальное, если судить с высоты национальной традиции стремление, с одной стороны, почти богатырской «неудержимой удалью» (с. 100), с другой — «деловитостью» (с. 130), сохранением векового «естественного союза» с тайгой (с. 109), с другой, невероятной хитростью и вдохновенным притворством, исключительной склонностью к лукавству.

Чрезвычайно значительны ассоциативные концепты, подчеркивающие и углубляющие отношения Рябинина и Селиванова. Основная единица в концептуальном ряду — рябина. Иван родился и живет в Рябиновке. Ключевая деталь окружающего его деревенского пейзажа — рябина в каждом «проулке и каждой усадьбе, краса и удовольствие для деревни» (с. 65) как символ трагической судьбы деревни. Рябинник за четверть века, пока Иван маялся в неволе, поднялся стеной у его дома, словно в напоминание о запрещавшем сажать рябину у крыльца древнем славянском поверье «У кого рябина — у того несчастье». Правда, изворотливый Селиванов и эту примету смог преодолеть, ухитрился использовать охранительный смысл древней легенды — «проклятое» дерево словно стояло на защите и охране жилища его товарища[272].

Трагический отсчет биографии Ивана Рябинина начался со столкновения с гадом бровастым (прецедентная деталь, семантика которой открыта любому читателю, пережившему «эпоху застоя»), к которому не знающий компромиссов егерь стал приставать с законом (с. 150). Результат — несправедливый суд: «Закричал Иван в суде лихим голосом о правде <…>, но распилили человека пополам, душу распилили в день цветения, в день радости» (с. 150).

В первые дни лагерной жизни приснился Ивану странный сон, будто вырастает на его таежной тропе колючая проволока, которую не обойти, дом превращается в темницу, из которой не найти выхода к свету, а вся земля — одни круги и квадраты заборов и запреток!.. (с. 151). Весь мир, люди, населяющие его, искажаются силой неправды! И тогда на помощь ему приходят люди из другого мира… — без конца и края, без начала и конца (с. 152), люди, открывшие ему глаза на жизнь, пребывавшую в нем неуслышанной и неувиденной (с. 153).

Обретение веры ярче всего проявляется в изменившемся облике героя. Селиванов, с некоторой завистью называвший когда — то товарища то кабаном, то лосем, то битюгом, то верзилой, то медведем, а то молчуном — бугаем, после 25 — летней разлуки при свете лампы уловил «жутковатое сходство: На нем была рубаха навыпуск, перекрытая белой бородой, серебрившейся в свете лампы каждым волоском. На голове — необычный расчес волос, во всей фигуре особый склон плеч. Но главное — лицо. Оно было не просто спокойное, а как бы нездешнее, несущее в себе такие тайны, которых ни касаться, ни разгадывать было нельзя» (с. 137).

Это сходство поразит молодого художника — случайного попутчика в иркутском поезде, заставит затихнуть скандальную городскую продавщицу, остановит парней — бульдозеристов, зверски прорывавшихся к рябининскому заветному зимовью. Примерно так же придет однажды к герою распутинского рассказа «Видение» (1997) Николай Чудотворец в знак обретения уникального состояния энтелехии (Может быть, неслучайно впервые опубликовал В. Распутин лучший свой рассказ именно в бородинской «Москве»). Но у Бородина это, скорее, преподобный Серафим Саровский — «русский богатырь из Курска», который после перенесенных им несправедливых обид и болезни, исцеленный Пресвятой Девой, «преодолел все ступени человеческого совершенствования, превратившись „в удивительно светлого старца, духоносного наставника всей России“[273]. Хотя, если бы не серебро в волосах, да особая стать, можно было бы обнаружить и определенное сходство с особенно почитаемым писателем „великим подвижником православия“, предсказавшим „краткое время царства антихриста“ Иоанном Кронштадтским[274].

В структуре образа хулигана и браконьера Селиванова совсем иные семантические доминанты, символизирующие его абсолютную укорененность в той жизни, которая возникла на огромных пространствах „России исторической“ после свершившейся национальной трагедии, которой считал Л. Бородин Октябрьскую революцию, уничтожившую единство национального духа, национального бытия. Неслучайно Селиванов сердится, когда путают его имя, заменяя его „городским“ вариантом Андрей (мужественный, храбрый, словно утверждая знаменитую формулу П. Флоренского „По имени и житие“. А фамилия Андриана от имени предка Селивана — Бога лесов, полей и стад)[275].

Дерево Селиванова — береза: то березовый батожок оказывается в руке, то, готовясь к важной встрече, присядет на березовую колодину, то волокушу перемотает березовыми прутиками, то в березняке пытается скрыться от погони… Береза в мифологическом сознании воспринималась двойственно: с одной стороны, как дерево, дающее силу и здоровье, „счастливое“, с другой стороны, — как опасное, связанное с душами умерших и нечистой силой»[276], которое укрывает от опасности, помогает играть выбранную роль, что для почти постоянно лицедействующего Андриана важно.

Понятно, что не в Селиванове, а в Рябинине, в его судьбе, с наибольшей очевидностью проступают автобиографические черты. Но именно Селиванову Л. Бородин передал сокровенное ожидание экзистенциальной поддержки, потребность в которой, с точки зрения писателя, с наивысшей подлинностью была выражена его любимым Н. Гумилевым:

Я жду товарища, от Бога
В веках дарованного мне
За то, что я томился много
По вышине и тишине [277].