Братоубийцы

– Куда они нас ведут? – спросила ты и встревоженно прижалась ко мне,

И я засмеялся.

– Не поняла? – сказал я.

– Нет.

– В Рай.

Три дня и три ночи был я в Раю. Какое счастье, тишина, прохлада! Такой должна быть любовь, такой должна быть и смерть.

Но сегодня жар спал, я открыл глаза, и посмотрел вокруг: казарма, винтовки, штыки. Стратис, склонившись надо мной, смотрел на меня с нежностью...

13 марта. И сегодня я еще не мог встать. Я чувствую сладкое изнеможение и не могу еще, что бы там ни говорил сержант, держать в руках винтовку. Другие ушли на заре, принялись за работу. В горах эхом отдается грохот ружей и минометов. То и дело прибывают носилки с ранеными, казарма наполняется стонами. А я пребываю в таком сладостном изнеможении, что все это мне кажется сном и совсем меня не удручает. Кричат они вокруг меня и мычат от боли, а я думаю только о тебе, моя Марио, о тебе и о поэзии. И весь день в этой грязной казарме летают над моей головой, словно те огромные бабочки, которых я видел в жару, четыре строчки Платона. Мы так их любили, моя Марио!

Яблоко это тебе я кидаю. Поймай, если любишь.

И отведать мне дай сладость твоей красоты.

Если ж, увы, ты ко мне холодна, подыми его: сможешь

Видеть на нем, сколь кратка пышного цвета пора.

18 марта. Какая-то женщина в красной косынке на голове бродит вокруг казармы в последнее время, скрывается, опять появляется. Мы бежим за ней вдогонку – она исчезает. И всякий раз, когда она появляется, что-то вскоре случается: грузовик взлетает в воздух, рушится мост, двух-трёх солдат находят убитыми. И каждую ночь, а то и днем, в полдень, чей-то чистый юный голос гулко отдается в горах: «Братья, братайтесь! Братья, братайтесь!» Панос, наш наивный пастушок, крестится и бормочет в ужасе: «Не человеческий это голос, это труба Ангела. Наступило Второе Пришествие». А мы, пряча улыбку, поддразниваем его.

– А кто эта женщина в красном платке, а, Панос? – спрашиваем мы его.

– Наверное, Пречистая, – отвечает он нерешительно и снова крестится.

– Эй, не боишься ты Бога, Панос! Разве Пречистая убивает? Ходит с гранатами, подкладывает динамит под мосты? Как же это понять, Панос? Накажет тебя Бог.

Панос растерянно чешет в голове.

– А я почем знаю, ребята? – бормочет он. – Не знаю, что вам сказать. На то она и Пречистая – что хочет, то и делает.

– Я вот что тебе скажу, – вступает в разговор Левис, поддразнивая его. – Это чертова мамаша.

– Может быть, оно и так... может... – отвечает Панос. – Все случается. Я только одно знаю.

– Что, лжепророк?

Панос понижает голос.

– Что всех нас забрал дьявол.

Тут врывается Стратис. Он вездесущ, всегда все слышит, вечно подкусывает солдат. Мы его зовем оводом, стрекалом и будильником.

– А почему ты не идешь к партизанам, глупый Панос? – кричим мы.

– Потому что и их забрал дьявол, – отвечает Панос.

– Эй ты, духовидец, а что, Богу никто не достался?

– Где уж Ему, ребята? Он спал.

Все расхохотались.

– Скажи-ка, Панос, – спрашиваю я его. – Разве Бог тоже спит?

– Конечно, ты что, не слышал? Чему только тебя учили? Спит. Когда спит Бог, дьявол не дремлет и делает, что ему вздумается. Каждый по очереди стоит на часах. Когда спит дьявол, Бог не дремлет и делает, что Ему вздумается. А теперь вот Бог спит, и дьявол всех нас забрал.

25 марта. Подул теплый ветерок. И у меня на душе повеяло – весной и распустились анемоны. Сегодня наш национальный праздник. Капитан произнес перед нами речь. Он повесил карту Греции на стене казармы, показал нам северные границы и объяснил, как и почему партизаны хотят отдать Северный Эпир и Македонию албанцам и славянам... Глаза у него горели, палец, показывающий границы Греции, дрожал. Он с силой хлопнул ладонью по Эпиру, Македонии и Фракии, словно уже вторгся туда и захватил их.

– Эта земля, – яростно кричал он, – тысячелетиями замешана на греческой крови и на греческом поте и слезах. Она – наша, и мы никому не позволим ее топтать. Лучше смерть! Вот поэтому, ребята, мы здесь, в эпирских горах, поэтому мы воюем. Смерть предателям! Никакой пощады! Всех бунтовщиков, попавших к нам в руки, ждет кинжал! Цель освящает средства. Наша цель – спасение Греции!

Мне никогда не нравился этот человек – нелюдимый, суровый, ограниченный. Какая-то темная, бесчеловечья сила правила им, какой-то зверь рычал в нем, раненый и гордый. Однажды женщина приласкала этого зверя, сказала ему доброе слово, и зверь стал укрощаться. Но женщина ушла, и зверь взревел от новой раны. И все же я испытывал к нему невольное уважение – уважение, страх и жалость. Он был благороден, честен, беден; он верил в то, за что боролся; был каждую минуту готов отдать свою жизнь за Грецию. В его роте ты никогда не был уверен в том, что не погибнешь, но зато был уверен в том, что не осрамишься. Наш капитан был из тех людей, столь редко встречающихся в нашем разлагающемся мире, которые ставят выше своей личной выгоды, выше личного счастья идею. Она может быть истинной, может быть и ложной. Важно то, что ради этой идеи они жертвуют жизнью. «Греция в опасности! –крикнул он, заканчивая речь. – Греция взывает к вам, ребята! Встанем, все верные, и спасем ее!» Голос его осекся, и из маленьких, глубоко посаженных глаз, выкатилась слеза.

Я огляделся: многие плакали. Лукас крутил свои румелиотские усы, Панос смотрел на карту Греции, как смотрят верующие на чудотворную икону. Стратис сзади меня сухо и насмешливо покашливал, а Левис, желтый, морщинистый, злобно улыбался.

Ночью я завернулся в шинель и улегся прямо в ботинках, с винтовкой и патронташем, рядом с другими солдатами. Я закрыл глаза, но сон не брал меня. Прав капитан, – думал я, вся тайна заключается вот в чем: суметь найти идею, воцарить ее над собой, поставить перед собой цель жить и умереть ради нее. Тогда твои поступки обретут благородство, а жизнь – цельность, потому что ты становишься – и ты в этом не сомневаешься – частью бессмертного духа. Можешь назвать эту идею Родиной, можешь назвать ее Богом, или Поэзией, или Свободой, или Справедливостью. Имеет значение лишь одно – верить в нее и служить ей.

Разве не это сказал Соломос8? «Заключи в свою душу Грецию – или что-либо иное – и почувствуешь, как затрепещет в тебе величие во всех обликах». Это его «или что-нибудь иное» показывает, насколько ум нашего великого поэта опередил свою эпоху.

Любимая моя, я еще не нашел для себя той идеи, ради которой отдам свою жалкую жизнь. Я мечусь туда и сюда: то поэзия манит меня, то наука, то родина... Может быть, потому что я еще очень молод и не созрел. А может, я никогда не найду ее? Тогда я погиб. Ничего благородного не может человек совершить в мире, если он не подчиняет свою жизнь Господину, который выше его.

1 апреля. Сегодня на рассвете Стратис влетел в казарму как сумасшедший – смеясь, хлопая в ладоши; пританцовывая. Он громким голосом затянул песню:

Докуда мы, ребята, в ущельях будем жить

И, словно львы косматые, по. горам бродить?

– Что с тобой, Стратис? – кричали мы ему. – Ты пьян?

– Пьян? Как бы не так. Да где здесь вино взять? Есть у меня для вас, дурачки, важная новость. Вставайте! Услышите – до потолка подскочите, будете и вы хлопать в ладоши, пуститесь и вы в пляс, как дервиши!

Встали мы все, окружили его.

– Да говори ты, ради Бога, Стратис! Хотим и мы порадоваться. Что за новость?

– Один только капитан знает ее, но держит в тайне. А я, как узнал, кая только услышал, так сразу побежал рассказать вам, чтобы и вы порадовались, бедняжки.

Мы все смотрели ему в рот.

– Ну, не томи, говори скорее!

– Ну вот, слушайте. Подошел я к комнате капитана, присел тихонько на корточки у двери. В это время он всегда включает радиоприемник на батарейках – и слушает новости. Какой-то бес мне нашептывал, что в Афинах происходит что-то важное. И вот я прильнул ухом к двери – и что слышу! Да если скажу, вы от радости лопнете!

– Неужто «красные шапки» дали деру с Эторахи? – спросил один.

– Да лучше, лучше, – воскликнул Стратис. – Ну, кто еще? Вот ты, Панос, скажи нам, овечка кроткая!

– Что сказать, – проговорил простодушный пастух. – Взяли мы Аргирокастро.

– Да еще лучше, лучше, тебе говорю! Ну, скажи-ка ты, мудрец!

– Кончилась война, – ответил я со смехом, но сердце у меня заколотилось.

– Попал! Правильно! Привет тебе, премудрый Соломон! Кончилась, братья, война! Собрались в Афинах партизанские командиры с одной стороны, с другой – король, министры и генералы. Пожали друг другу руки. «Эй, ребята, – сказали они. – Зачем нам убивать друг друга? Разве мы не братья? Если мы скинем шапки, красные и черные, то под ними у нас у всех греческие головы, не так разве? Значит, хватит с нас бойни! Храбрецы вы, храбрецы и мы, подадим друг другу руки». И вот, значит, пожали они друг другу руки, подписали бумаги – все дело было сделано в одну ночь – издали приказы всем нам разойтись по домам, партизанам спуститься с гор, в каждой деревне накрыть столы, достать вино, плясать и бросать шапки в воздух – и красные, и черные. И теперь, когда я вам это рассказываю, в Афинах уже пир горой, звонят колокола, народ высыпал на улицы, открыли Митрополию9, и король идет туда на благодарственный молебен.

Налетели мы все на Стратиса, целовали его, обнимались и целовались друг с другом, кричали от радости; одни плакали, другие смеялись и плясали. «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» –кричали мы. Какое ослепление, какое безумие – столько лет убивать друг друга! Да здравствует Греция!

Стратис подбросил к потолку фуражку.

– Пойдем все на улицу, ребята! – закричал он. – Соберем сходку, ударим в колокола, кликнем попа, пусть возьмет Евангелие, и вернемся все вместе сюда, отслужим благодарственный молебен.

Мы высыпали на улицу, все пели Гимн. Стали открываться двери, окна, высовывались кастельянцы.

– Что такое, ребята?

– Кончилась война, братья, издохла, отправилась к чертям! Вывешивайте флаги, расстилайте скатерти на крышах, выкатывайте бочки. Выпьем! Кончилась война!

Выбегали крестьяне на улицы, крестились; выходили на пороги женщины и девушки, хлопали в ладоши.

– Слава Богу, земляки, слава Богу!

Отец Янарос, кряжистый старик, удалая голова, храбро воевавший во время албанской войны – у него вся грудь была в ранах – выскочил из церкви, простирая к нам руки.

– Что я слышу, дети мои? Кончилась война?

– Надевай епитрахиль, батюшка, –закричал ему Стратис. –Бери Евангелие и пойдем поздравим капитана. Ты нам скажешь проповедь, мы крикнем «ура!». Умерла, издохла война, батюшка. На свалку ее поганые кости!

И Стратис насмешливо затянул: «Последнее целование дадим...». Священник перекрестился, в глазах у него стояли слезы.

– Мир? – сказал он. – Неужто мир, дети? Повторите-ка еще разок, порадуйте старика!

– Мир! Мир! – грянули мы. – Надевай епитрахиль!

Прибежал Митрос, весь перепуганный.

– Эй, что происходит? – закричал он. – Что случилось?

– Митрос, сокол ты наш, война кончилась! Отправляйся прямо в постельку к женушке Митрихе!

Митрос открыл рот, сердце у него остановилось.

– Ой, говорите правду! – сказал он, наконец. – Кончилась война, проклятая? Кто вам сказал?