Вторжение в Московию

* * *

И на Тушинский городок вновь опустилась великая рознь. Он раскололся на ещё более мелкие партии. Татары и казаки не прочь были перейти к Димитрию, надеясь на высокое жалованье. Войсковая старшина и немало гусар стояли за верность королю, предпочитая небольшой, но твёрдый оклад у него сомнительным посулам царя Димитрия. Пятигорцев, жолнеров, пахоликов и донских казаков тянуло на Волгу: в ещё не тронутые смутой места, где можно было бы поживиться, перехватить купеческий караван или пройтись грабежом по маленьким городкам с богатыми посадами.

После расправы гусар с донскими казаками Трубецкого, в лагере на Марину многие стали смотреть косо. Пошли упрёки не только в гибели казаков, но и в интригах против войсковой старшины. И её ругали даже пятигорцы, те самые, которые подтолкнули казаков на открытый бунт, на то, чтобы покинуть без ведома старшины городок, заверили их, что если гетман осмелится помешать этому, то они ударят с тыла по его ротам.

И ей стало ясно: больше медлить было нельзя. В любую минуту Рожинский мог стеснить её в хоромах стражей, а затем выдать королю. И она послала срочным гонцом весточку Димитрию.

Но события, опережая её замыслы, уже шли своим чередом.

Казановская вошла к Марине в горницу. Следом за ней порог переступил атаман в ладном сером армяке, татарской шапке с околышком и турецким кинжалом за синим кушаком. Неприметный атаман, каких здесь было много.

— Государыня, к тебе, — тихо сказала Казановская и повела глазами на атамана, застывшего подле двери.

Марина безучастно посмотрела на гостя:

— Проходи, атаман, говори.

Атаман снял шапку, шагнул вперёд, неловко сунул вниз узловатую руку, поклонился ей.

— Дозволь обратиться, государыня! — мягкий сильный бас заполнил дамскую горницу.

— Говори, я же приказала! — раздражённо зашипела она на атамана за то, что он разрушил вот только что приятно одолевшую её хандру.

— То велено открывать не при многих людях, — сдержанно ответил атаман и кивнул головой на комнатных девиц.

— Выйдите! — бросила она тем. — А ты останься, — попросила она Казановскую и сердито сказала атаману: — Говори, при ней можно!

Атаман не смутился её резких слов, степенно пригладил жёсткие, как у бобра, усы, дождался, когда девицы покинут горницу.

— Здесь к тебе один поляк пришёл. Сказывает — от Димитрия…

Марина сразу оживилась, на бледном лице выступил румянец. Мелкими шажками она подскочила к атаману:

— Где он?! Зови, ты, как тебя?

— Бурба, Антип Бурба, государыня!

— Веди поляка, атаман!

Бурба вышел и тут же вернулся с невысоким ростом человечком, с простоватым лицом, гладким и тусклым, как обкатанный водой голыш.

Полячок вошёл в горницу бесшумно, снял шапку, изысканно поклонился Марине и выпалил скороговоркой: «Великий князь Димитрий Иванович к царице московской послание шлёт!»

Затем он вывернул подкладку у шапки, достал конверт, опечатанный красным сургучом, и поднёс его с поклоном ей.

Она сорвала печать, подошла к окну и прочитала письмо. Оно было деловое. Димитрий сообщал, что ждёт и, как только она решится ехать, пошлёт навстречу ей казаков. Он торопил с ответом и местом встречи.

— Ты как попал-то сюда? — спросила она полячка грудным воркующим голоском, обрадованная этому известию.

— На рынок приезжал, государыня, на рынок! Страже-то сказал, дескать, за капустой! Богато у вас тут! — неудержимо затараторил тот, польщённый вниманием царицы.

— Молодец!.. Посылать ничего не буду. Передашь на словах: пускай высылает навстречу казаков. В ночь на 23 выйду из городка. Понятно?

— Да, да, государыня, не сомневайся — передам!

— Теперь ступай. А то увидят — не миновать тогда гетманской петли, — нетерпеливо стала выпроваживать она гонца.

— Боже упаси, государыня! Уж я как-нибудь обойду её сторонкой, сторонкой, — хитро улыбнулся полячок.

И она поняла, что этот-то выкрутится, если и угодит в беду, то ещё прибыльно на ней же сторгует.

А полячок попятился задом, непрерывно кланяясь. Затем он проворно крутанулся и исчез. За ним слегка стукнула дверь.

Марина нервно вздрогнула от этого стука и бросилась к Казановской.

— Я больше не могу, устала! Уходить, уходить к Димитрию! Может, там найду покой!

— Ласточка, моя ненаглядная! — со слезами на глазах воскликнула Казановская. — Поступай как знаешь, а я уж не оставлю тебя! До конца дней своих куда ты, туда и я! Одна у нас дороженька, детка моя! Раз тебе тяжело, то и мне не легко!

— Спасибо, Барбара, спасибо!.. Я поеду одна! Нельзя нам вместе! Заметят — не выпустят! Тронешься потом, когда всё уляжется! Заберёшь девиц и приедешь! Станислав поможет! Только сейчас ничего не говори ему! Он же при гетмане — вдруг обмолвится!

Казановская припала к рукам Марины и, целуя их, расплакалась. Сколько горя уже принесло её любимице Московское царство! А что будет впереди — одному Богу известно. Из всех дочерей Юрия Мнишки она больше всего любила вот её. За что?.. И сама не знала. Может, за хрупкость или ум и сдержанность. Хотя видела, что за внешней холодностью скрывается пламя, пожирает её и толкает всё дальше и дальше, к какому-то неведомому пределу… Жизнь поманила её величием, какое не снилось даже её сестре, красавице Урсуле, блестящая партия которой с князем Константином Вишневецким всегда вызывала зависть у её сестричек. Казановская не жаловала старшую Анну, толстушку и, в общем-то, глупенькую девицу, рано выскочившую по расчёту за войницкого каштеляна Петра Шишковского. Тем более не любила она невзрачную Ефросинью, самую младшую. Все они, выйдя замуж, сидят и сохнут теперь по своим поместьям…

Казановская выпрямилась, вытерла платочком слёзы и отошла от неё к двери, где неподвижно стоял атаман, совсем забытый ими.

— Бурба, подбери надёжных казаков, — попросила Марина его. — Мы уезжаем. Да накажи язык держать за зубами! Видишь — как гетман лютует!..

Прошло три дня. И вот накануне субботы, поздно вечером, в покоях Марины началась необычная беготня — без шума и больших огней. Марине принесли гусарский костюмчик, подогнанный по её росту, и переодели. Она посмотрела в зеркало, услужливо поднесённое камеристкой, и даже сама не сразу узнала себя: на неё из зеркала глядел маленький щуплый гусар, с тонкой талией и возбуждённым бледным лицом.

— Вот и хорошо! — воскликнула Юлия. — Совсем как мальчик!

— Однако пора, — напомнила всем Казановская. — Поздно-то из лагеря и не выйдешь…

— Всё, уезжаем! — заторопилась и забегала теперь уже сама Марина. Прощаясь, она обнялась с пани Барбарой. Девушки накинули на неё тёплый кафтан, надели шапку, и она вышла из терема на крыльцо.

Стоял поздний февральский вечер. Небо затянуло низкими тяжёлыми тучами. За стенами лагеря, вдали, за широкой заснеженной равниной, неясной чёрной полоской маячил лес. Тушинский городок был погружён в безмолвие. Разнобойно шумели только у гетмана и в стане купцов.

Марина пригляделась в темноте и увидела подле терема небольшую группу всадников.

К крыльцу подвели коней.

— Это я, государыня, Бурба, — тихо сказал атаман. — Пора — дорога дальняя.

Он помог ей сесть в седло. А казаки бережно подсадили на коня её служанку, Катеринку. И тут же в седле уже сидел казачонок Фомка, одетый точь-в-точь в такой же гусарский костюмчик, как и на Марине. Фомка был такого же росточка и такой же щупленький, как она. Из-под шапки у него торчал такой же остренький носик, поэтому отличить их друг от друга было бы сложно даже днём.

Казаки вскочили на коней, плотным кольцом окружили её с Фомкой и лёгкой рысью тронулись от царских хором.

Казановская дрожащей рукой перекрестила всадников, приложила к губам платочек и тихо пробормотала: «Matka Bożka, помоги царице, отведи от неё беды! Дай ей радость, дай ей отдых!»

А всадники благополучно миновали ворота лагеря, пересекли по льду речку, пришпорили коней и пустились на рысях по дороге на Можайск. Бурба с Фомкой и проводником поскакали впереди. За ними впритык скакала Марина со служанкой под охраной двух казаков. Остальные держались позади. Привычный стук копыт и равномерное поёкивание селезенки у коня в такт быстрому бегу успокоили Бурбу. Он на минуту расслабился, но тут же встряхнулся и стал настороженно поглядывать по сторонам.

— Дорогу-то хорошо знаешь? — спросил он проводника.

— А как же! — уверенно откликнулся тот. — Чай, скоко по ней езжено-то!

— Ну-ну, смотри у меня! Сам знаешь — с кем идём!

Проводник ничего не ответил, только глухо пробормотал себе под нос: «Вот токо ночью тут не бывал»… В его голосе мелькнули нотки сомнения, но атаман ничего этого не услышал.

К утру проводник обнаружил, что они идут не той дорогой, и смолчал, сообразив, что казаки, узнав это, тут же прибьют его. Положившись на волю Бога, он повёл их далее, не зная сам, куда же они идут-то.

Отряд Бурбы сбился ночью с Можайской дороги и уходил всё дальше и дальше на север. К утру ветер разогнал тучи, и выглянуло солнышко. Вскоре оно стало припекать, хотя воздух всё ещё был по-зимнему стылым. От запахов хвойного леса и первых признаков пока ещё далекой весны у Бурбы закружилась голова, по всему телу разлилась приятная истома. И хмурое лицо атамана растянулось блаженной улыбкой.

— Хорошо-то, а! — сказал он ехавшему рядом молодому казачку. — Сретенье сёдня, Фомка! Весна идёт!.. Чуешь, как пахнет?

Фомка повертел головой, шумно втянул носом морозный воздух, глянул на атамана: «Ты чё, Бурба, белены объелся? Какая весна, к чёртовой бабушке? Холодища лютой, как в декабре!»

— Ничего-то ты, Фомка, не понимаешь, — ухмыльнулся Бурба и вдруг громко, раскатисто, от избытка силы, захохотал: — Хо-хо-хо-о!"

Голос атамана эхом отразился от плотной стены леса, наглухо стиснувшего дорогу, и диким хохотом понёсся куда-то вперёд.

Лошади испуганно зафыркали и заплясали на месте.

— Тпр-р, сто-ой! — рассыпались по дороге всадники. — Бурба, ты что дурака валяешь?! — послышались сердитые голоса.

— Ничего, не бабы, чтоб крика пужаться! — весело откликнулся атаман…

Отряд двинулся дальше.

— Ты, Фомка, молод, иного не смыслишь, — начал Бурба, когда всё улеглось. — Должно, в жизни-то, кроме сабли, ничего в руках и не мял… Девка-то была?

— Ага-а!.. Женился, без указу, по-воровски… Боярин посадил её на цепь, а я убежал!

— Да-а!.. А я смолоду на земле сидел. Пахал, сеял… Ещё при царе Фёдоре. Упокой Бог его добрую душу. Казаком стал после, при Борисе, когда все мои померли. Да и я чуть живой в степь ушёл… С тех пор и казакую.

— Ты что, один? — спросил его Фомка.

— Нет, там завёл новую семью… Так вот, Фомка, в декабре-то мороз другой. Тоже лютый, но другой… Это как иная баба: днём злющая, ругается, а ночью-то ух какая сладкая!..

А другая, что днём, что ночью, всё едино: кислая, как простокваша…

— Глянь, впереди конные! — вдруг выпалил Фомка.

— Стой! — остановил Бурба казаков, но было уже поздно: их заметили…

Казаки скучились, прикрыли Марину с Фомкой и изготовились к бою.

Большой отряд гусар и пахоликов окружил их, обтекая с двух сторон дорогу.

Марина прижалась ближе к Фомке и натянула шапку ниже на глаза, чтобы её не узнали.