И отрет Бог всякую слезу

***

В пассажирском поезде «Брест — Москва» вовсю рассуждали об утренней встрече со страшным эшелоном. Рассказывали друг другу об изуродованных солдатах без рук и без ног, закидываемых в вагоны как поленья, о десятках закрытых брезентом грузовиков, о плачущем фронтовике-генерале. Самого генерала больше никто не видел, он ушел из тамбура и закрылся в отдельном купе мягкого вагона.

— Главное ведь, — всех разом…. Не могли же их сутками в грузовиках держать, пока всех соберут. Значит, одновременно, в один момент, из разных городов забрали и на этот полустанок свезли. Приказ, значит, такой был секретный, — говорил в одном из отсеков общего вагона грузный мужчина с аккуратно стрижеными усиками. Мужчина был явным спекулянтом, он вез с собой сразу три тяжелых мешка и постоянно трогал их ногой под нижней полкой. Поймав сам себя на слове «секретный», он замолчал и уставился в окно, за которым тянулись заснеженные пахотные поля.

— Сосед у меня был в Вятке на улице Каштановой, — вступил в разговор его сосед, мрачный мужик с изрезанным морщинами лицом. — Его в сорок втором призвали, и сразу в мясорубку, под Сталинград. После первого же боя вернулся домой, без рук, без ног, и без языка. Мать его утром в тележке на рынок к пивной привозит, и он целый день там. Кто пивом угостит, кто водкой, стакан прямо к губам подносят. Он пьет, молчит, только глазами благодарит, да иногда мычит что-то. Одна старушка подошла, глядела на него, глядела, повздыхала, и говорит: «добил бы тебя кто-нибудь, сынок….» Наверное, тоже в том эшелоне уехал, — мужик помрачнел еще больше и неожиданно зло спросил, — Интересно, у матери его брали согласие, или так, прямо от пивной и забрали?

На его вопрос естественно никто не ответил, Все только вздохнули, представив, как несчастная мать до сих пор бегает по рынку, ища своего сына.

— Сердце кровью обливается, — добавила закутанная в платок пожилая женщина. — Сидит такой обрубок на перекрестке, культи ремешками к доске привязаны, глаз не поднимает, и чистит обувь прохожим, кто ногу на ящик поставит…. А на груди орден Славы. И что он при этом думает, только он знает. Как на такое смотреть?

— Жизнь жестокая штука, — подтвердил кто-то.

Кроме седой женщины в платке, мрачного мужика и спекулянта-мешочника, в отсеке сидел парень лет двадцати пяти, с худощавым, немного вытянутым лицом, одетый в потертое темное пальто с поднятым воротником. Глаза у парня были светло-голубые, волосы черные, короткие. Кепку он держал в руках. Во внутреннем кармане его пальто лежал сложенный вчетверо листок командировочного удостоверения на имя Александра Бортникова, электрика, откомандированного в город Брест для установки холодильных камер на новом мясокомбинате. В обсуждении утреннего происшествия он не участвовал, сидел, облокотившись спиной к переборке, отстраненно прикрыв глаза.

— А ты паря, повоевать успел? Или по молодости лет не взяли? — обратился к нему мрачноватый мужик, очевидно желая вовлечь в общий разговор.

Парень открыл глаза.

— Друга я сегодня встретил, — не отвечая на вопрос, неожиданно сказал он. — Под руки в вагон тащили. Думал, нет его на свете, а он живой. Обознаться не мог. Мы с ним с лета сорок первого в лагере военнопленных были. Здесь, в Белоруссии, в Минске, в Масюковщине. Вместе и в плен попали…. Шталаг номер триста пятьдесят два. Может, слышал кто?

При словах о плене в отсеке сразу повисла пауза. Спекулянт, многозначительно подняв одну бровь, сразу полез к себе в карман, достал оттуда кучу каких-то лежалых бумажек и стал их перебирать, словно нашел в них что-то интересное. Мрачноватый мужчина промолчал, отвернулся. И только пожилая женщина, пристально всматриваясь в лицо парня, нарушила общее молчание.

— В плену, говоришь… — медленно произнесла она, не отрывая от него глаз. — А у меня сын убит под Москвой. И брат там же. А ты, значит, отсиделся….

Парень вздрогнул. Его лицо мгновенно утратило выражение отстраненной задумчивости, стало заострившимся, жестким. Голубые глаза зло прищурились. Он открыл было рот, чтобы сказать какую-то резкость, но взял себя в руки и только усмехнулся.

— Да, отсиделся, — ответил он со странной улыбкой. — Простите, что живой….

Между тем поезд подходил к Минску. Черно-белые пахотные угодья с редкими перелесками закончились, замелькали крыши одноэтажных домов. Подсаживающиеся на полустанках бабы потянулись к выходу, привозя на рынки большого города сметану и квашеную капусту. По проходу прошел военный патруль. После него красный от натуги спекулянт потащил в тамбур свои мешки. Хмурый, сосредоточенный генерал в своем купе помогал жене и дочери паковать чемоданы. Колеса перестукивали по стрелкам.

Парню тоже надо было выходить, но он не спешил, сидел, отвернувшись к окну, смотрел на тянущиеся окраины Минска. Слова женщины его разозлили, но ненадолго, он привык к подобным высказываниям. В голове крутились откуда-то всплывшие строки из «Короля Лира» Шекспира, — «Берусь тебе любого оправдать, затем что вправе рот закрыть любому….» Зачем кому-то что-то объяснять? Война была одна на всех, но для каждого своя, и Александр знал, что свою войну он выиграл.

За окном потянулись частные дома Куросовщины. В мае сорок первого здесь, как и во всех пригородах Минска, особенно сильно цвела сирень. Бело-розовые и фиолетовые гроздья расцвели как-то необычайно густо. На Сторожовке горожане ломали мокрую от утренней росы сирень в вазочки, перенося запах весны в свои квартиры, но ее все равно было очень много. Парень попытался вспомнить какую-нибудь картинку из того тихого, довоенного Минска и сразу увидел пыльную зелень, девушку в платье с короткими рукавами, и даже услышал патефонные звуки танго из открытого окна. Где-то в глубине двора приглушенно кричали играющие дети. Пахла сирень.

Тихий июньский вечер, который вспомнил Саша, был последним вечером перед открытием Комсомольского озера. Завтра утром, на рассвете начиналась война. И люди, которых он вспоминал так же ясно, как наяву, еще не знали, что очень скоро им предстоит мучиться и умирать….

Поезд дернулся и остановился возле вокзала.

— Простите, что живой, — уже про себя повторил Александр и, надев кепку, пошел к выходу.

Военнопленным Шталага номер триста пятьдесят два: солдатам, офицерам и гражданским, а так же всем военнопленным в годы Великой Отечественной войны посвящается.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ