Через розовые очки

5

Вслед за Полозовым рассказ продолжила Сима. Ей нравился Фридман, нравилось выражение его лица, сосредоточенное и одновременно доброжелательное, как бы подбадривающее — я вижу, ты убога и горбата, но именно поэтому и верю каждому твоему слову, и прощаю в твоем рассказе не относящиеся к делу подробности. Счастливые люди эгоистичны и беспечны, они слишком много думают о самих себе, а убогий человек всматривается в мир внимательно, потому что откуда еще черпать силы для жизни?

Да, именно так, на будильнике было семь с небольшим, как раз по НТВ шла передача про убийства, криминал, одним словом, она ее каждое утро смотрит, когда садится за машинку. Это зимой позволяешь себе понежиться, потому что темно и глаза болят за строчкой следить, а летом — главная работа, можно хоть по двадцать часов шить. Правда, новое сейчас мало шьют, новое теперь в магазинах покупают, потому что ткань продают по такой цене, что простой человек не подступится. А перешивать много несут — то юбку обузить, то платье приталить — худеют люди, такая жизнь.

— Ну дальше, дальше, — с разражением всунулась женщина, миловидная, одежда неперешитая, а новенький импортный трикотаж.

— Я пошла на кухню за молоком для кошки. Моя комната рядом с телефоном, очень удобно, когда заказчики звонят. Вышла я с блюдцем, смотрю — Дашенька набирает номер.

— А почему вы думаете, что она звонила именно к Петлице, — опять перебила Симу женщина.

— Так она по стене пальцем водила. Там, где его телефон записан. Там этих цифр целый забор. Я прошла на кухню, иду назад с молоком, а она кричит в трубку: " Вы откуда знаете? Объясните все толком!" С раздражением кричит, знаете так — с надрывом. Потом трубку повесила и чуть не плачет.

— Она вам не объяснила причину своих слез? — вежливо спросил Фридман.

— Да она не плакала, а только была как бы на пределе. Спрашивать я ничего не стала, позвала к себе чай пить. А она говорит: " Нет, спасибо. Я очень тороплюсь".

На женщину Сима старалась не смотреть. Эта Лидия Кондратьевна, также, как Фридман, вслушивалась в каждое слово очень внимательно, но в выражении ее лица было что‑то лишнее, не подходящее к ситуации. Про актеров в таких случаях говорят, что они "неубедительны". Откуда было Симе понять, что для Лидии Кондратьевны весь этот рассказ был сущей пыткой. Фридман не знал, что Петлица был носителем только отрицательной информации, Лидия поберегла нервы жениха и о подвигах своего племянника нечего не рассказала. Что случилось на этот раз?

— И это все?

— Это все, — согласилась Сима, — если что вспомню, потом расскажу, — добавила она, явно цитируя увиденный по телевизору детектив, и Лидии захотелось, тоже цитатно, объявить — "все свободны!", но Фридман опередил:

— Спасибо вам большое. Я надеюсь, что у Даши все благополучно. Просто мы разминулись.

Полозов, Мария и Сима дружно поднялись и вышли.

— Чем скорее мы отсюда уедем, тем лучше, — сказала Лидия. — Эта комната не внушает мне доверия.

— Я должен позвонить Петлице.

— Я сама позвоню.

Он не возражал. Лидия ушла в коридор, и Фридман порадовался возможности остаться один на один с Дашиным жильем. Он все пытался уловить, почувствовать недавнее присутствия здесь дочери. Почти год, Боже мой, почти год прошел… По утрам она смотрела на этот вяз, потом всовывала ноги в розовые тапки, ах, как беспомощно они сейчас смотрятся подле дивана, и бежала занимать очередь в ванную, чтобы почистить зубы. Часы стоят. Они показывают не время, а миг, когда дом умер. Бедный фикус почти засох, но ствол еще зеленый. Фридман пощупал землю в кадке — влажная. Перед уходом Даша вспомнила, что цветок нужно полить. Значит, ничего страшного не произошло. Когда люди бегут от настоящей опасности, они забывают подливать воду в фикусы.

Он прошелся по комнате, заглянул в шкаф, на плечиках аккуратно висели незнакомые ему наряды. Дашка стала модницей, подумал он, и чем‑то эта мысль была ему неприятна. Никто из соседей не говорил прямо, но намеков было хоть отбавляй: норковый жакет… куда‑то исчезла, потом явилась неизвестно откуда — пьяная. Дорогие мои, нравственные качества моей дочери не обсуждаются. Все ваши намеки говорят только о том, что у нее появились некие трудности. И с чего это вдруг Даше звонит Лидин племянник и дает распоряжения? Цепкий юноша, деловой, неприятный… Что в нем Дашка нашла? В следующий момент Фридман выкинул племянника из головы, сознавшись, что пустил мысли по этому безопасному руслу потому только, что до дрожи в коленках боялся за Дашку.

Он не хотел ехать в Москву, о чем и заявил Лидии. Действия одного ряда — ворваться, вломиться, вклиниться, это когда в мягкую сочность арбуза — топором. Именно таким был ее неожиданный приезд — и сладко, и ни к месту. Пока по деревне шли — удивлялись и радовались, а как вошли в закрытое помещение — смутились, и стало грустно. Припав к его груди, Лидия начала жаловаться. Про распад своего "жалкого бизнеса" она рассказывала с юмором, про болезнь и смерть тетки с ожесточением, а потом вдруг стала нежно плакать, при этом улыбалась и говорила, что непременно его спасет. Она толковала о свободе и цене этой свободы — драгоценностях в потертом кисете. Вначале Фридман отказывался понимать, какой–такой клад, какое к шуту, грязное наследство? А когда наконец понял, категорически отказалась принимать помощь из мягких Лидиных рук.

— Вот ведь гадость какая!

— И я говорю, — с готовностью поддакнула Лидия. — Эти камни надо отмыть, как теперь говорят. А где же их отмывать, как не у твоих бандитов?

— Я не могу принять от тебя такую жертву.

— Какая же это жертва, Клим?

— С наследством, если обратить его в деньги, ты могла бы начать новое дело.

— Какое? Эти драгоценности обитают под чертовым знаком. На них разве что личный маленький ГУЛАГ с бараками и колючей проволокой можно организовать. Такой вот личный бизнес.

Даже из вежливости Фридман не хохотнул, а продолжал с мрачным видом твердить, что он один ответственен за свои ошибки и отвечать за них тоже намерен один.

Фридман лукавил. Не в теткиных драгоценностях было дело. Просто они появились не ко времени. Он решил начать новую жизнь. Этот год в деревне многому его научил. От бандитов можно откупиться и другим способом (жизнь подскажет), но это при условии, что они его найдут. А пока… кишка тонка. Фридман решил остаться в деревне навсегда. Фермерствовать в этом благом месте — что может быть лучше? Московскую квартиру как сдавал, так и будет сдавать, это даст некоторой доход, на первых порах он необходим. Взять землю в аренду сейчас не проблема. Он разведет всякую живность: кур, гусей, овец, кроликов и пчел. На это уйдет года два, не менее, он видел, как это делается. Опыт Родиона Романовича, как говорится, в его распоряжении. Трудно, да… но он никогда не боялся трудностей. Просто удивительно, что он этого уже не сделал. Словно ждал чего‑то, и именно приезд Лидии перевел его замысел из области мечты в практическую плоскость — хоть завтра беги в сельсовет… или как там у них теперь это называется.

Конечно, он отдавал себе отчет в том, что Лидия вряд ли согласится жить в деревне, она городская, а потому, как фонтан — эгоистка. Бескорыстно предложенный теткин кисет говорил об обратном, но сейчас об этом думать не хотелось. И тем более не хотелось что‑либо объяснять. Да, первое время он очень тосковал без Лидии. Ее письма из Москвы были живительны. Но время — лучший лекарь. Уже весной он поймал себя на том, что пишет про любовь, скорее, по инерции, чем тоскуя.

К этому времени в голове уже пульсировала некая мысль, как бы предвестие, а если хотите, тезис, что по Гегелю есть исходная ступень диалектического развития. Мысль эта была столь расплывчата, что до времени не хотелось облекать ее в слова. Так только — дуновение… Она касалась учительницы на пенсии, вдовы со странным именем Павла Сергеевна. У нее было справное хозяйство, очень прямая спина и ярко–синие бусы на теплой, всегда вспотевшей от неустанной работы шее. Никаких таких слов меж ними сказано не было, Фридман только ходил к ней за газетами, пару раз яиц у нее купил. Но деревня не город, здесь все на виду, и баба Настя не единый раз говорила: подрули к Павле, все знают, что она на тебя глаз положила. Фридман только посмеивался про себя, но мечта о фермерстве и красивой жизни на природе оформлялась, принимала четкие очертания и даже дарила подробности.

Намедни он к Павле ходил картошки купить.

— Так не созрела еще, Клим Леонидович. Я вчера копнула — горох.

— Я на молодую и не рассчитывал. Я старую картошку прошу.

Пошли в погреб, что стоял через дорогу в саду. Он сказал : "Давай я полезу вниз". А Павла: "Нет, я сама. Картошка вся скукожилась и ростками оплелась. Очистить надо". — " Так я и очищу". — " Не найдете вы там ничего. Слева там для поросенка мелочь отложена, а крупная у меня рогожей прикрыта". Такой вот состоялся трепетный разговор. Кончилось дело тем, что в погреб полезли оба, он первый, Павла за ним. А потом она стала на лестнице юбку руками поддерживать, и с крутой лестницы прямо ему в руки упала. Тело крепкое, ладное, влажная шея блестит. За ведро картошки деньги брать отказалась категорически…

А тут вдруг он должен на какие‑то сомнительные драгоценности купить себе призрачную свободу и уехать в ненавистный город, опять искать работу, получать за нее копейки… Нет, и еще раз нет!

Утром опять вернулись к этой же теме. Лидия была необычайно деловой и четкой.

— Сейчас разговор не о том, согласен ты или не согласен отдавать бандитам теткины драгоценности. Главное — найти тех, с кем мы должны расплатиться. (Конечно, Фридмана тронуло это — "мы"). А одна я не найду. Искать негодяев надо вместе. Я приехала за тобой. Завтра же мы поедем в Москву.

— Нет!

И тогда она сказала про Дашу. У Лидии хватило ума не произнести слово "пропала". Она просто сказала, что Даша не живет в Приговом переулке, что она уволилась с работы, и где сейчас обитает — неизвестно. Фридман не поверил, он был уверен, что в Москве все как‑нибудь само собой объясниться, а тут вдруг появились новые вопросы.

Лидия вернулась в комнату, не удержалась, провела пальцем по пыльному экрану телевизора, хотела сесть, но передумала, стул тоже был пыльным. Дашину комнату она уже ненавидела.

— Шурика нет ни дома, ни на работе. Слушай, поедем ко мне. Я не могу здесь звонить, соседи шмыгают мимо и прислушиваются. У всех ушки на макушке. Поедем ко мне и оттуда позвоним.

— Сейчас, поедем…

Сказал, чтоб отвязалась, а сам продолжал топтаться в комнате, словно ждал, что мебель, щербатые чашки в шкафу, старые, стянутые аптекарской резинкой счета и засохшая корка в хлебнице сообщат ему что‑то важное, что он найдет зернышко в шелухе и мусоре. И нашел‑таки. Сдвинул хлебницу с места и обнаружил паспорт. Его оставила на столе перед отъездом за границу Варя, Даша сунула паспорт под хлебницу и забыла о его существовании.

Представьте теперь потрясение Фридмана, когда он понял, что его дочь ушла в свой загадочный мир без документов. Как всякому совку Фридману представлялось это совершенно недопустимым, советская гражданственность въелась в душу, как угольная пыль в легкие шахтера. Удивление перед беспечностью дочери было столь велико, что он даже не обратил внимания, что на фотографии у Даши была новая прическа, и вообще, зачем бы, кажется, ей менять фотографию в паспорте.